Чародей и дурак - Джулия Джонс

— Она бежала одна?

— Говорят, с ней отец и герцогский телохранитель. Есть и такие, кто толкует, будто телохранитель этот — ее любовник. — Экльс пожал плечами. — Впрочем, вскоре и правда, и ложь утратят всякое значение.

— Почему?

— Потому что через несколько недель Брен сровняют с землей.

Надо идти к Мелли — тотчас же. Надо идти в Брен. Экльс отхлебнул из своего меха.

— Что-то ты слишком волнуешься, парень, для тихого горного жителя, — сказал он, испытующе глянув на Джека.

Джек заставил себя дышать ровно. Он расслабил мускулы. Нельзя давать Экльсу повод для подозрений. Меньше всего Джеку сейчас хотелось выпить, но он все-таки выпил, надолго припав к чаше, чтобы дать себе время опомниться.

Идти в Брен прямо сейчас, ночью, было бы неразумно: кругом темно, а он слишком легко одет и обут для перехода через горы. И потом, надо непременно повидаться с Тихоней. Джек мог только догадываться о том, почему травник утаил от него эти известия, и хотел услышать об этом от самого Тихони. Им есть о чем поговорить — и в первую очередь о лжи, прикрывающейся благими намерениями.

— Мне бы переночевать где-нибудь, — сказал он Экльсу. — А уйду я еще до рассвета.

— В Аннисе светает поздно, — ответил пекарь, желая этим сказать, что Джек может остаться. — Ложись прямо тут, у огня. Остальным незачем знать об этом — все равно они скоро разойдутся по домам. Только постарайся уйти до того, как служанка утром явится менять камыш на полу.

Хват решил вернуться к дому Кравина длинной дорогой. После стычки со Скейсом он больше никому и ничему не доверял. Кто бы ни встречался на пути — пьяница, уличная женщина либо бродячая кошка, — он тут же пятился назад или сворачивал в сторону, а порой делал и то, и другое. Никакая предосторожность не бывает лишней, когда возвращаешься в свое логово. Скорый когда-то за одну ночь обошел Рорн трижды, проплыв от северной гавани до южной в лодке ловца крабов, дважды менял лошадей и спутников и не менее четырех раз переодевался, чтобы сбить погоню со следа. Хват с грустью вздохнул, вспоминая об этих подвигах, ставших легендой в среде карманников.

Вдохновленный мыслью о Скором, не побоявшемся ни соленой воды, ни незнакомых улиц, ни женского платья — в последний раз он нарядился старой молочницей с деревянными ведрами, коромыслом, да к тому же хромой, — Хват решил совершить еще один круг, прежде чем направиться к убежищу.

Для своего кружного пути он выбрал улицу, изобилующую тавернами, борделями и пирожными лавками. Свет, сочившийся из дверей и ставень, даже ободрял его — он как-то потерял вкус к темноте.

Он поплевал на ладонь и пригладил волосы, желая предстать перед Таулом в достойном виде. Исследовав свою шевелюру, он обнаружил над левым ухом плешь величиной с пятигрошовую монету. Встревоженный Хват, слышавший от Скорого, что вырванные волосы никогда уже больше не вырастут, остановился и принялся рыться в своей котомке. После непродолжительных розысков, сопровождаемых тихими проклятиями по адресу Скейса, он нашарил деревянную ручку своего зеркальца.

Удостоверившись, что никто на него не смотрит, Хват подкрался к ближайшему дому и встал на цыпочки под открытой ставней, чтобы поймать падавший оттуда свет. После множества сложных манипуляций он ухитрился наконец уловить в зеркале отражение своей новоприобретенной плеши.

Как ни странно, на вид она оказалась совсем не такой большой и голой, как на ощупь. Из-за такой малости определенно не стоило волноваться.

Утешенный, хотя и несколько разочарованный Хват снова опустился на всю ступню. В это время в зеркале что-то блеснуло, и Хват на краткий миг увидел отражение внутренности дома.

От увиденного у него перехватило дыхание.

Спиной к окну сидел одетый в черное человек с мертвенно-бледной полосой шеи под темными волосами. Хвату и этого было довольно. Четыре дня назад он шел за этим самым затылком через весь город: то был Баралис.

Первым побуждением Хвата было пуститься наутек, а вторым — убраться потихоньку. Скейс со своей заостренной палкой доставил ему достаточно волнений на эту ночь. Третье побуждение, однако, заставляло его остаться на месте и разузнать, что делает любитель ползучих насекомых в столь жалком доме, зажатом между кондитерской и винной лавкой, на южной стороне города в ночную пору. Навряд ли ему среди ночи захотелось выпить винца и закусить куском пирога со свининой.

Хват колебался между вторым и третьим побуждением. Ему ужасно хотелось домой: ничто в мире не казалось ему столь заманчивым, как горячий грог, легкий ужин и хорошо набитый тюфяк. Но вдруг Баралис замышляет что-то опасное, что-то, о чем Таулу и госпоже Меллиандре следовало бы знать? Возможно если Хват узнает что-то полезное, Таул забудет о происшествии в «Полном ведре»? Последнее предположение решило дело. Хват улыбнулся. Быть может, заодно с горячим грогом он обеспечит себе и теплый прием.

Хват присел под окошком и спрятал зеркальце обратно в мешок. Тут явно намечается какая-то тайная встреча — зачем еще Баралису было покидать ночью надежные стены дворца? Значит, он здесь либо вовсе не один, либо прихватил с собой для охраны своего крысолюба. Хват скользнул в тень. Вооруженной стражи можно было не опасаться.

Дом стоял в ряду шести других, и по бокам у него не было закоулков, поэтому Хват вынужден был дойти до конца квартала, прежде чем пробраться на зады. Там была проложена узкая, окруженная стенами дорожка, и Хвату пришлось считать выходящие на нее калитки, чтобы не пропустить нужный дом, — сзади все строения выглядели одинаково.

У виноторговца, как видно, шло веселье — через неплотно прикрытые ставни доносились смех, кашель и пение. Хват порадовался этому шуму, проникнув в искомый двор; железный лом и трухлявое дерево, валявшиеся там, не давали возможности двигаться тихо.

Внезапный посторонний звук заставил его застыть на месте. У задней стены дома шевельнулось что-то темное. Хват не смел двинуться, даже дохнуть не смел. Звук повторился, и за ним последовало тихое ржание. Лошадь! Раздраженный тем, что испугался какой-то клячи, Хват отважился подойти поближе. Лошадь была привязана очень коротко к деревянной скобе у стены. Рассмотрев ее, Хват не мог не признать, что это великолепное животное: высокое, с мускулистыми боками и шеей и подтянутым, но лоснящимся животом. Названия клячи эта лошадь никак не заслуживала — она, как видно, была чистокровкой с Дальнего Юга.

Хват понимал, почему ее привязали так коротко: хозяин, вероятно, опасался, как бы она не поранилась о железный лом или доску с торчащими гвоздями. Лошадь заржала, почуяв Хвата. Он не собирался даже близко подходить к ней: все лошади, по его мнению, были опасные твари, а уж чистокровки особенно.