Зов лабиринта - Наталья Иртенина

– И ты ничтоже сумняшеся устраиваешь красивый такой, аккуратный пожар. Нехорошо это, дружище Ансельм. Ой как нехорошо.

Ансельм дрожать перестал и теперь только удрученно вздыхал: мол, что поделать, работа такая, поневоле приходится брать грех на душу. Слово-то ведь учителя – закон. Сказано – сделано.

– А вот еще какое дело было. Сеньора Луиджи Берталуччо обделил Господь детьми. За восемь лет так и не смогла его жена понести. В нем ли порча, в ней ли – неведомо. И пришел сеньор Берталуччо к учителю судьбу пытать – родит ли ему жена наконец наследника или лучше другую взять, а эту прогнать? А учитель ему и говорит: жену гнать не нужно, не по-христиански это, да и для беспокою нет причин – зачнет она не далее трех месяцев и через год родит сеньору здоровенького младенца.

– И ты… – Ди прыснула со смеху.

Ансельм скромно отвел глаза на сторону.

– Над сеньорой Берталуччо мне пришлось трудиться несколько недель – пока не стали явственны признаки тягости. Ее муж весьма доволен сыном.

– Понятно теперь, почему ты такой тощий и изможденный, – отсмеявшись, сказала Ди. – Нелегкая работа – судьбу ковать? Да еще и не свою, а чужую.

– Нелегкая, – снова вздохнув, согласился Ансельм. – Но навести пагубу на целый город мне не под силу.

И опять уставился на Ди преданным, умоляющим взглядом.

– Для тебя не имеет значения, что ты сам живешь в этом городе? Ты готов погибнуть сам и погубить своего учителя только ради его репутации? У тебя, дружок, точно голова не в порядке.

– На все воля Божья. Погибну – так тому и быть. Спасусь – и учителя спасу. Этот город не мой и не его. Мы люди вольные, к одному месту надолго не прирастаем.

– Так ведь тут не Божья воля получается, а твоя. С Господом Богом себя равняешь, а, стойкий оловянный солдатик Ансельм? Я вообще-то не специалист, но по-моему у вас это должно считаться богомерзкой ересью.

Ансельм подавленно молчал, покоряясь приговору.

– Да ладно. Судить тебя я не собираюсь. Саму вроде бы на том же повязали… А мы с тобой недурная парочка, да? Ведьма и еретик. Только видишь ли, милый мой мальчик. Я хоть и ведьма, но с гневающимся богом мне не сравниться. Это только он может содомы и гоморры одним взглядом испепелять.

– Ты отказываешься? – пролепетал побледневший Ансельм. – Но учитель, мой учитель, они убьют его, опозорят…

Из глаз его покатились крупные слезы – через несколько секунд он уже рыдал, закрыв лицо руками.

Ди растерялась. Ей было и жаль этого невесть что возомнившего о себе мальчишку, и в то же время совсем не хотелось участвовать в его нелепых затеях. Вот так в один прекрасный день судьба стучит в твою дверь и предлагает погубить целый город. А на вопрос «для чего?» дает невразумительный ответ «так надо». Или того хуже – «там видно будет». Ди уже знала, что отвертеться ей не удастся. И не в том дело, что она обязана этому малому жизнью. А в том… дело-то все в том…

Тут она поняла – в чем. Будто внезапно распахнулась некая потайная дверка, и в хлынувшем ярком свете все встало на свои места.

Все дело в сне. Он приснился ей в подвале городской управы. На какое-то время она забыла о нем, а теперь вспомнила – и поразилась. Собственно, сон состоял не из видений. Ей приснилась мысль. Алогичное, иррациональное рассуждение о необходимости разрушить город и выстроить его заново. Это будет тот же самый город, но одновременно и другой. Во сне к ней пришло понимание – вся жизнь состоит из таких разрушений и восстановлений. Весь смысл ее – в этих тонких переходах, переливах и почти незаметных нюансах. Две вещи, два явления, две величины – вроде бы и одинаковы, кажется, что не отличишь друг от друга. Но нет. Они разные, они разведены на противоположные полюса. И только нутром можно почуять, какая из них тебе нужнее, какая – правильнее. А еще Ди поняла, что город, который нужно разрушить и возродить, – она сама. Этот микроскопический бунт против собственной природы и есть человеческая жизнь.

– Ансельм! – сказала строго, даже с пафосом. – Перестань реветь, как бегемот в брачный период. Я не отказываюсь. Я… попробую.

Ансельм издал радостный вопль и вновь повалился на колени – на сей раз со счастливой, хотя и мокрой от слез, физиономией. Ди едва удалось отбиться от его рьяных попыток обнять ее ноги.

КАРНАВАЛ ДВОЙНИКОВ

Наутро после бездомной ночевки ломило все тело, но Ди не жалела, что ушла от «карбонариев». При ярком свете дня они представлялись всего-навсего смутными тенями, которые отбрасывает другая, гораздо большая тень со множеством призрачных лапок, члеников и просто отростков. Лучше не думать о них.

Ди стала думать о карнавале. По памяти отыскала рыночную площадь, где раздобыла накануне одежду. Потолкалась в толпе и, изловчившись, стянула с подвернувшегося прилавка сдобную булку, потом – большое яблоко у нерасторопной, но громогласной торговки.

Утолив потребности телесные, перешла к запросам душевным. На карнавале хочешь не хочешь, а без маски нельзя. Зная, что искушает судьбу, она вторично испробовала свои способности к мелким кражам. Сошло благополучно. Видимо, это был такой день – удачный для проявления низменных наклонностей. Из огромной груды сваленных вперемешку дешевых маскарадных костюмов для простолюдья она мимоходом вытянула за веревочку простенькую маску на пол-лица. Хозяина товара одолевали два придирчивых мещанина, вокруг шумела толпа, и, рискнув на второй заход, она умыкнула еще шпагу, сиротски приткнувшуюся к подпорке прилавка.

Шпага оказалась камуфляжной – без заточки, но Ди была довольна. День начался превосходно.

Первые островки возбужденной толпы стали появляться на улицах, когда солнце перевалило за полдень. Они двигались не спеша, разбухая на ходу засчет вновь прибывающих, а те, кто составлял плоть этих островков, задирали одиночных прохожих, галдели, хохотали, свирестели на дудках, трясли бубнами и вообще пытались создать как можно больше гама и суеты.

В маске, шляпе, плаще и при шпаге, торчащей сбоку, Ди без раздумий нырнула в первый попавшийся клочок толпы. Захлебнулась царящим в ней духом шального веселья, отдышалась и незамедлительно выбросила из головы все лишнее, мешающее отдаться на волю маски. Маска диктовала жесты, подсказывала слова, лепила мимику, направляла движения. Ди не надо было думать, как поступить и что сказать. Все это взяла на себя маска. С легкостью птицы паря в бездумном, хмельном, беспамятном маскарадном пространстве, Ди внезапно поняла, что вот это и есть абсолютная свобода. Понимание обдало волной угарного счастья, наполнило еще большей легкостью. Она почувствовала себя всесильной – казались по плечу любые свершения и чудеса. Это было упоение собственной величиной, по сравнению с которой все вокруг виделось пустяками, не стоящими ничего.