Избранная - Вероника Рот

— Не переживай из-за Питера, — говорит Уилл. — По крайней мере, его побил Эдвард, который с десяти лет удовольствия ради учился рукопашному бою.

— Ладно. — Кристина смотрит на часы. — Похоже, мы опаздываем на ужин. Хочешь, посидим с тобой, Трис?

Я качаю головой.

— Все нормально.

Кристина и Уилл встают, но Ал жестом отсылает их вперед. У него ярко выраженный запах — приятный и свежий, похожий на шалфей и лемонграсс. Когда он ворочается по ночам, запах доносится до меня, и я понимаю, что Алу привиделся кошмар.

— Я просто хотел предупредить, что ты пропустила объявление Эрика. Завтра мы отправляемся на экскурсию к ограде, чтобы узнать об обязанностях лихачей, — говорит он. — Мы должны сесть на поезд в четверть девятого.

— Хорошо, — отвечаю я. — Спасибо.

— И не обращай внимания на Кристину. Ты не так уж плохо выглядишь. — Он чуть улыбается. — В смысле, ты выглядишь хорошо. Как и всегда. То есть… ты выглядишь смелой. Лихой.

Он отводит глаза и скребет в затылке. Тишина становится нестерпимой. Очень мило с его стороны, но по его поведению кажется, что это не просто слова. Надеюсь, я ошибаюсь. Меня не может тянуть к Алу — он слишком слаб для этого. Я улыбаюсь, насколько позволяет покрытая синяками щека, в надежде, что это разрядит обстановку.

— Ладно, не буду мешать отдыхать, — говорит он.

Он встает, чтобы уйти, но я хватаю его за запястье.

— Ал, с тобой все хорошо? — спрашиваю я.

Он непонимающе глядит на меня, и я добавляю:

— В смысле, тебе стало легче?

— Э-э… — Он пожимает плечами. — Немного.

Он выдергивает руку и засовывает в карман. Наверное, вопрос смутил его, потому что я впервые вижу его таким красным. Если бы я рыдала по ночам в подушку, я бы тоже немного смутилась. По крайней мере, когда я плачу, я знаю, как это скрыть.

— Я проиграл Дрю. После твоей схватки с Питером. — Он смотрит на меня. — Я пропустил несколько ударов, упал и замер. Хотя это было необязательно. Я решил… я решил, что поскольку я победил Уилла, то могу проиграть всем остальным и все же не оказаться в списке последним. Зато мне больше не придется никого бить.

— Ты действительно этого хочешь?

Он смотрит в пол.

— Я просто не могу. Возможно, это значит, что я трус.

— То, что ты не хочешь причинять другим боль, еще не значит, что ты трус, — говорю я, поскольку обязана это сказать, пусть даже не уверена в своих словах.

На мгновение мы замираем и глядим друг на друга. Возможно, я не солгала. Если он и трус, это не потому, что он боится боли. Это потому, что он не хочет действовать.

Он страдальчески глядит на меня и спрашивает:

— Как по-твоему, наши семьи навестят нас? Говорят, семьи переходников никогда не приходят в День посещений.

— Не знаю, — отвечаю я. — И не знаю, хорошо это или плохо, если навестят.

— Думаю, плохо. — Он кивает. — Нам и без того нелегко.

Он снова кивает, как бы в подтверждение своих слов, и уходит.

Меньше чем через неделю неофиты Альтруизма смогут навестить свои семьи впервые после Церемонии выбора. Они отправятся домой, усядутся в гостиных и впервые будут общаться с родителями как взрослые.

Я с нетерпением ждала этого дня. Продумывала, что скажу отцу и матери, когда мне разрешат задавать вопросы за ужином.

Меньше чем через неделю неофиты-лихачи увидят свои семьи на дне Ямы или в стеклянном здании над лагерем и будут делать то, что делают лихачи, воссоединившись. Например, по очереди кидать ножи друг другу в голову… не удивлюсь.

Неофиты-переходники со снисходительными родителями также смогут их снова увидеть. Сомневаюсь, что мои родители достаточно снисходительны. Вряд ли — после того, как отец закричал от ярости на церемонии. Вряд ли — после того, как их бросили оба ребенка.

Возможно, если бы я могла признаться им, что я дивергент и не знаю, что выбрать, они поняли бы. Возможно, они помогли бы мне разобраться, кто такие дивергенты, что это значит и почему это опасно. Но я не доверила им свою тайну и потому никогда не узнаю, как все могло обернуться.

К глазам подступают слезы, и я сжимаю зубы. С меня хватит. Хватит слез и слабости. Но как их остановить?

Может, я засыпаю, а может, и нет. Позже вечером, однако, я выскальзываю из палаты и возвращаюсь в общую спальню. Хуже того, что Питер отправил меня в больницу, может быть только одно — остаться в ней на ночь из-за него.

Глава 11

Наутро я не слышу будильника, шарканья ног или разговоров, пока другие неофиты собираются. Я просыпаюсь от того, что Кристина трясет меня за плечо одной рукой и похлопывает по щеке другой. На ней уже надета черная куртка, застегнутая под горло на молнию. Если у нее и остались синяки после вчерашней драки, на темной коже их сложно разглядеть.

— Просыпайся, — говорит она. — Подъем.

Мне приснилось, что Питер привязал меня к стулу и спросил, не дивергент ли я. Я ответила, что нет, и он бил меня, пока я не сказала «да». Я проснулась с мокрыми щеками.

Я собираюсь что-то сказать, но получается лишь застонать. Тело болит так сильно, что трудно дышать. К тому же у меня распухли глаза от приступа рыданий прошлым вечером. Кристина протягивает мне руку.

На часах восемь. В четверть девятого мы должны быть у рельсов.

— Я сбегаю раздобуду что-нибудь на завтрак. А ты просто… соберись. Похоже, на это потребуется время, — говорит она.

Я невразумительно бурчу в ответ. Стараясь не сгибать поясницу, я шарю в ящике под кроватью в поисках чистой рубашки. К счастью, Питера здесь нет, и он не видит, как мне нелегко. С уходом Кристины в спальне никого не остается.

Расстегнув рубашку, я смотрю на свой голый бок, покрытый синяками. На мгновение цвета гипнотизируют меня: ярко-зеленый, темно-синий, коричневый. Я переодеваюсь как можно быстрее и оставляю волосы распущенными, поскольку не в силах поднять руки и убрать их за спину.

Я смотрю на свое отражение в маленьком зеркале на задней стене и вижу незнакомку. У нее такие же светлые волосы и узкое лицо, как у меня, но на этом сходство заканчивается. У меня нет заплывшего глаза, разбитой губы и синяков на челюсти. Я не белая, как бумага. Она не может быть мной, хотя и повторяет мои движения.

Когда Кристина возвращается, держа в каждой руке по маффину, я сижу на краю кровати и смотрю на ботинки у себя на ногах. Придется наклониться, чтобы завязать шнурки. Будет больно.

Но Кристина просто передает мне маффин и приседает на корточки, чтобы завязать мне ботинки. Моя грудь переполняется благодарностью, жаркой и немного болезненной. Возможно, в каждом есть капелька альтруиста, даже если он об этом не знает.

Ладно, в каждом, кроме Питера.

— Спасибо, — говорю я.

— Ну, мы бы ни за что не успели вовремя, если бы тебе пришлось завязывать шнурки самой, — отвечает она. — Пойдем. Ты ведь можешь есть на ходу?

Мы быстро идем к Яме. Мне попался банановый маффин с грецкими орехами. Мать однажды испекла такие для бесфракционников, но мне не довелось даже попробовать. Я была уже слишком большой, чтобы мне потакать. В груди колет, как всякий раз при мысли о матери, но я не обращаю внимания и наполовину иду, наполовину бегу за Кристиной, которая забывает, что ее ноги длиннее моих.

Мы поднимаемся из Ямы в стеклянное здание и бежим к выходу. Каждый шаг пронзает грудь болью, но я терплю. Мы подбегаем к самому поезду; он оглушительно гудит.

— Что вас так задержало? — спрашивает Уилл, перекрикивая гудок.

— Коротышка за ночь превратилась в старушку, — отвечает Кристина.

— Ой, заткнись, — говорю я, причем лишь отчасти в шутку.

Четыре стоит перед нашей группой, так близко к рельсам, что еще дюйм, и поезд отрезал бы ему нос. Он отходит в сторону, чтобы пропустить нескольких ребят вперед. Уилл забирается в вагон не без труда: плюхается на живот и только потом затаскивает ноги. Четыре хватается за ручку на стенке вагона и ловко подтягивается, как будто ему не приходится управлять больше чем шестью футами тела.

Я, морщась, бегу рядом с вагоном, затем стискиваю зубы и хватаюсь за ручку сбоку. Будет больно.

Ал хватает меня под мышки и легко поднимает в вагон. Боль пронзает мой бок, но всего на секунду. Я вижу за спиной Ала Питера, и мои щеки вспыхивают. Ал хотел мне помочь, так что я ему улыбаюсь, но лучше бы люди поменьше хотели мне помогать. Можно подумать, у Питера не хватает оружия.

— Как ты, нормально? — с фальшивым участием спрашивает Питер; уголки его губ опущены, выгнутые брови сведены. — Или чувствуешь себя немного… черствой?

Он смеется над собственной шуткой, и Молли и Дрю присоединяются к нему. Молли смеется некрасиво, вся трясется и фыркает, а Дрю — тихо, и кажется, будто он корчится от боли.

— Мы в восторге от твоего искрометного остроумия, — замечает Уилл.

— Кстати, ты точно не из эрудитов, Питер? — добавляет Кристина. — Говорят, они любят маменькиных сынков.