Хвала и слава. Книга третья - Ярослав Ивашкевич

Постучавшись, вошла Ядвига.

— Простите, — сказала она, обращаясь к Янушу. — Мальчики хотели бы еще сегодня до полудня отправиться в Варшаву.

— Как это мальчики? А я? — спросила Оля.

— Они говорят, что вы останетесь здесь и подождете, а они отправятся на разведку. Ведь неизвестно даже, уцелела ли ваша квартира. На Чацкой, кажется, бомбили. Может, туда уже и ехать незачем.

Оля возразила:

— Как же они одни туда поедут?

— Поедут, ничего с ними не случится, поедут, — успокаивала ее «Жермена». — Они тут столковались с парнем, который с дядей пришел. Лилек его зовут. Хотят вместе ехать в Варшаву. Пускай поедут, посмотрят…

Януш заволновался.

— Лилек? Право не знаю, подходящая ли это компания для мальчиков.

— Что вы такое говорите! — возмутилась Ядвига. — Парень — золото. Дядю моего как родного отца любил, и мальчикам, наверно, будет хорошим попутчиком. Не надо им мешать.

Но Оля в душе никак не могла с ней согласиться.

— А вам, — обратилась Ядвига к Янушу, — надо наконец встать. Приехали гости, неудобно оставаться в постели.

На этот раз Януш не возражал.

— Ну тогда выйдите — я сейчас оденусь.

Женщины направились к выходу. В дверях Ядвига обернулась:

— И пожалуйста, перебирайтесь отсюда совсем, возвращайтесь-ка в свою комнату, а здесь я помещу гостей. Эту комнату займет пан Спыхала…

Януш привстал на постели, поднявшись на локтях.

— Кто?

— Пан Спыхала. Он приехал вместе с пани Голомбековой.

Януш был ошеломлен.

— Оля, — сказал он, — ты приехала сюда со Спыхалой?

Но Оля уже не слышала его. Она быстро спускалась вниз, чтобы обсудить с мальчиками их поездку.

Ей удалось уговорить их отложить выезд до завтра.

X

С некоторых пор у Януша вошло в привычку под вечер, — а вечера день ото дня наступали все раньше — выходить в сад и в раздумье стоять под дубом, где еще желтела глина свежей могилы. Януш становился все более педантичным, любил, чтобы все шло по раз и навсегда заведенному порядку. Своими требованиями точно соблюдать часы обеда и ужина он приводил Ядвигу в отчаяние. И так же пунктуально он ходил на прогулки. Политические события ничуть не изменили распорядка его дня, а трагическая смерть Янека Вевюрского только придала особый смысл ежедневной прогулке «перед ужином».

Могила Вевюрского каждый раз вызывала у Януша бурю чувств — она как бы подводила итоги всему, что он испытал в своей беспокойной жизни. Множество смертей, которые ему пришлось пережить, нисколько не очерствили его души, хотя трудно было в это поверить, увидев Януша у могилы Вевюрского. Мышинский стоял спокойно, прямой и неподвижный, слегка склонив голову к левому плечу, как всегда, когда он слушал музыку или задумывался. В молчании осеннего вечера этот серьезный и тихий господин в длинном пальто с пелериной словно сливался с окружающей природой. Пожухлые, но еще не опавшие листья дуба были того же коричневого цвета, что и пальто Мышинского.

Анджей испытывал интерес к этой могиле после того, что рассказал Лилек. Видя, что Януш направляется к ней, он пошел вслед за ним и остановился в нескольких шагах позади.

— Дядя, — окликнул его Анджей (он всегда так обращался к Янушу, хотя между ними не было ни малейшего родства), — дядя, что это за могила?

Януш, словно очнувшись, вздрогнул и поднял голову.

— Янека Вевюрского убили, ты знаешь об этом? — сказал он.

— Знаю, мне сказала Ядвиги. Здесь он и лежит?

— Да.

— И вы сюда ежедневно приходите?

— Да, прихожу ежедневно.

— Зачем?

— Странный вопрос.

— Но ведь вы не молитесь?

— Молиться за него я мог бы и у себя в комнате.

— Здесь вы его чувствуете… ближе?

— Может быть, именно так. Чувствую его ближе… Это был мой большой друг. Я был знаком со многими, меня носило по всему свету. А он был мой истинный друг. Как-то он сказал мне: «Дорогой…»

— Он был коммунист?

— Не знаю. Он был настоящий человек.

— Но все-таки он был коммунист?

— Не знаю. Ко мне Янек относился без ненависти.

— Потому что вы тоже человек.

Они замолчали. Из дому доносились по-осеннему негромкие голоса, кто-то звал собаку. В спокойствии этой теплой ночи трудно было представить себе, что идет война.

— Что ты в этом понимаешь, Анджей… — с грустью сказал Януш.

Анджей сел на скамью под дубом.

— Я всегда считал, что вы человек в полном смысле слова, настоящий человек. Вы столько всего видели…

— Видел я, может быть, и много, — согласился Януш, — а испытал мало.

— Ох, это зависит…

— Вот именно, — сказал Януш и сел рядом с Анджеем. — Вот именно, это от многого зависит. Видишь ли, самая большая моя вина в том, что я слишком мало сделал.

— Еще не поздно, — вдруг очень серьезно сказал Анджей. — Как раз настало время для этого.

— Для чего?

— Чтобы что-то сделать…

— Не искушай меня, Анджей. Для меня все уже кончено…

— Вы не верите в победу?

— В победу? Как ты себе представляешь победу? Ну, например, разобьют Германию Англия или Франция. Или, может быть, большевики. Но ведь самого-то главного это не изменит.

— Что вы имеете в виду?

— Тот факт, что могла иметь место подобная война. Это ведь уже как первородный грех: человечество развращено, и это непоправимо. Ничто уже не сможет стереть со страниц истории наших дней, когда чудовищное варварство одержало верх.

— Возможно, еще хуже будет.

— Возможно. Но то, что уже произошло, навсегда останется пятном на теле земли: победа самых низменных инстинктов человеческих.

— Инстинкт убийства, может быть, еще не самое худшее в человеке.

— Это верно. Равнодушие к убийству страшнее. Победило равнодушие, и это меня доконало. Я не живу. Я мертв, я, как и он, в могиле.

— Нет. Он верил, что все эти грехи можно стереть с лица человечества.

— Наивная вера. Ты ведь знаешь, что стало с такими, как он. Они погибали, хоть и верили. И погибали ужасно. Ужасно погибать, не расставаясь с верой в то, чему отданы все силы.

— Что вы такое говорите! Не надо!

— Почему же? Уметь не обманываться иллюзиями — это ведь не аморально, это необходимо.

— Но нельзя говорить это мне. Вы лишаете меня сил, вы подтачиваете их. А мне силы нужны…

— Для чего?

— Чтобы идти. Я должен идти. За себя… и за вас, если вы не возражаете.

— Как тебя понять?

— Очень просто. Да, так будет лучше всего: доверьте мне все, чего вы не осуществили. Я сделаю это за вас.

— Но, Анджей, — Януш взял юношу за руку, — мне ведь и самому неизвестно… я не знаю, чего я не осуществил. Как же могу я доверить тебе то, чего сам не знаю?

— Вы только скажите мне: «Анджей, иди». И я пойду. Знаете, дядя, мне самому этого не хочется, не хочется отказываться от всего, что мне кажется хорошим, красивым, единственно стоящим в жизни. Но сейчас — мы с Ромеком так решили, — сейчас я обязан выбрать, другое, как бы это мне ни претило, как бы ни противилось этому все мое существо.

— Этому противится сама природа человеческая.

— Нет, дядя. Человек очень сложная штука. Вы сами хорошо знаете это. Может, это вовсе и не противоречит человеческой природе. Бороться за свое, драться за свое логовище когтями и зубами.

— Я предпочел бы, чтобы ты сказал: бороться за человечность.

Анджей рассмеялся.

— Вы, дядя, весь в этих словах. Человечность — понятие очень неопределенное. Человечность завоевывается народом. Так по крайней мере мне кажется.

— Ну хорошо, Анджей. Взвалишь ты на себя эту тяжелую ношу. И чем это кончится?

— Обо мне вы не думайте, со своей ношей я сам справлюсь. Да и с вашей в придачу. И не думайте больше о том, чего вы не осуществили, все это я беру на себя.

— Мне немножко жаль тебя, дорогой Анджей. Я всегда мог думать шире и глубже, а ты в силу обстоятельств должен ограничивать себя. Ну что из того, что убьешь одного немца? Какое это имеет значение перед лицом тех событий, которые захлестнули наше время?

— А вы не думаете, дядя, что это может иметь какой-то символический смысл? Что уничтожение одного немца может высвободить скрытые силы?

— В ком?

— Во мне. Просто во мне! Высвобождение того, что нам не видно за ежедневной суетой. Не видно, но существует. Как в распаде атомов, о котором говорил вам профессор Марре Шуар. Вдруг проявятся скрытые силы.

— Но человек ведь не атом.

— Однако в каждом человеке таятся силы, о которых он и не подозревает. Может, и во мне есть такая сила? — И тут же Анджей ответил себе самому. — Нет, у меня ее нет. Но я создам ее. Перекую в себе все, что мешает моим целям. Я должен создать самого себя — а потом уничтожить…

— Что? Уничтожить?..

— Да. Не следует обольщаться. Меня уничтожат другие.