Автобиография: Моав – умывальная чаша моя - Стивен Фрай

Класс разразился хохотом, а поскольку я давно уже раз и навсегда решил, что смеяться надо мной никому и никогда не позволю, то засмеялся и сам и принял звезду со всеми довольством и достоинством, какие сумел изобразить.

Так вот, не странно ли – не просто странновато, но действительно странно – было обнаружить четверть века спустя, что именно по причине этого пустякового эпизода меня в школе и помнят, – а не по причине моего бестрепетного вранья и хитроумных уверток.

Джон Кетт был, да и сейчас, надеюсь, остается своего рода мирским проповедником, демонстрацией благодетельности христианства, лучшей, чем сам святой Павел. С другой стороны, по моему непросвещенному мнению, Иуда Искариот, Нерон и граф Дракула тоже демонстрируют благодетельности христианства получше святого Павла… однако это совсем другая тема и для совсем другого разговора. Вы же здесь не для того, чтобы слушать мои невежественные бредни по вопросам теологии.

Но самое ужасное состоит вот в чем.

Все двадцать пять лет, минувших с того дня, до встречи с Джоном Кеттом и другими, до их улыбчивых намеков, я и думать не думал ни о кроте, ни обо всем, что было с ним связано.

В начале праздника я, переходя с видом принца Майкла Кентского от лотка к лотку, при всяком упоминании о кроте делал вид, будто прекрасно все понимаю, то есть лицемерил самым постыдным образом. Я полагал, что речь идет о каком-то телевизионном скетче, в котором я выступил, а после напрочь о нем забыл.

Такое случается часто. Помню, несколько лет назад некий решительно не знакомый мне человек гневно окликнул меня с другой стороны улицы. Он был буквально багровым от гнева, грозился кулаком и обзывал меня «убийцей славных кобылей». Я решил, что ему не по вкусу мои политические взгляды, мои телевизионные выступления, мои сексуальные предпочтения, мои повадки, голос, лицо – то есть я сам. Меня бы это не удивило. Он мог назвать меня жирным, уродливым, скучным педерастичным леваком, и я понял бы, что он имеет в виду. Однако убийца? И каких, собственно, «кобылей»? Может, все дело в том, что на ногах у меня кожаные туфли… в наши дни серийных фанатиков-маньяков ничего ведь заранее не скажешь. Я быстро свернул за угол и пошел прочь. От таких людей лучше держаться подальше. На них, знаете ли, крупными буквами написано: «Добра не жди».

Вообразите же испуг, охвативший меня, когда я увидел, как этот помешанный выскочил из-за угла и припустился за мной вдогонку.

– Мистер Фрай! Мистер Фрай!

Я обернулся – с обезоруживающей, как мне хотелось верить, улыбкой, – высматривая свидетелей, полицейских и пути к отступлению.

Помешанный поднял, словно извиняясь, руку.

– Я вдруг сообразил, что вам невдомек, о чем я говорю, – сказал он, совсем уже полиловев от смущения и усилий.

– Ну, должен признать…

– Помните Крапчатого Джима?

Судя по интонации, эти слова должны были полностью все прояснить.

И тут до меня действительно начало доходить.

Он говорил об эпизоде из телесериала, в котором я сыграл генерала Мелчетта, – тот отдает под трибунал героя сериала, Блэкладдера, убившего, зажарившего и съевшего любимого почтового голубя генерала, а голубя этого как раз и звали Крапчатым Джимом.

Во время заседания военного суда, которое Мелчетт, не обинуясь соображениями беспристрастности, сам же и проводит, он, разъярившись, бессвязно орет на капитана Блэкладдера, называя его «убийцей фландрских голубей». Вот что кричал мне через улицу тот мужчина, а вовсе не «убийца славных кобылей»…

Телевидению присуща некая странность – ты что-то делаешь на нем и думать об этом забываешь, а истовые поклонники смотрят твою программу и смотрят и в конце концов заучивают текст в тысячу раз лучше, чем сам ты знал его перед съемками.

А еще одна западня, в которую попадает автор-юморист, связана с использованием в скетчах имен собственных. Я, подобно многим сочинителям, старался использовать географические названия в качестве фамилии выдуманных мной персонажей, а фамилии моих знакомых – в качестве географических названий.

В тот день среди моих связанных с упоминаниями крота предположений присутствовали и такие: я либо появился в какой-то телепрограмме вместе с кротом, либо дал этому животному имя «Коустон», а то и «Кетт». Я шарил в памяти, пытаясь сообразить, не написал ли я когда-то статью или, может, сыграл в рекламе, скетче, сериале, радиопередаче, фильме либо пьесе, в которых крот упоминался хотя бы косвенно: крот как мелкое животное с лапами лопатой, крот как внедренный в чужую разведку агент, крот как горнопроходческая машина, крот как обозначение слепца, крот, нехорошо обошедшийся с Дюймовочкой, – я перебрал все. Как-то раз мы с Хью Лаури сочинили скетч о людях, которые коллекционируют фарфоровые блюдца с изображениями «чащобных полевок», – блюдца эти расписывались прославленными на весь мир художниками и рекламировались в воскресных таблоидах. Однако от мертвого крота до «чащобной полевки» дистанция огромного размера, к тому же мы этот скетч ни разу не исполняли, не записывали и уж тем более не пускали в эфир.

Так что ниточки моей памяти стянулись одна к одной и я наконец понял, о чем говорят окружающие, лишь в тот миг, когда Джон Кетт спросил у меня, сохранил ли я еще острый интерес к кротам и не находил ли в последнее время мертвых.

И твердили они об этом дурацком кроте вовсе не потому, что он был самым сенсационным животным, какое забегало в Коустон со времен Черной Смерти, не потому, что он стал героем анекдота, сыгравшего особо знаменательную и любопытную роль в жизни деревни. Теперь-то я знаю то, чего не мог знать тогда, – крота упоминали потому, что жители деревни приготовили для меня небольшой сюрприз, и если бы я не вспомнил эту историю и принял бы их подарок с немым недоумением, все, в том числе и я, оказались бы в положении до крайности неудобном.

– Странно, что вы все еще помните того крота, – сказал я Джону Кетту, когда он повел меня к человеку, отвечавшему за звуковую систему (в каждой деревне имеется хоть один знаток микрофонов и магнитофонов).

После того как мне объяснили принцип работы усилителя и дважды показали местоположение микрофонного выключателя, я спросил у Джона Кетта, помнит ли он, в свой черед, тот случай, когда я так и не решился войти в его класс и передать посланные мисс Меддлар результаты контрольной работы. Он немного подумал и улыбнулся, словно извиняясь.

– Нет, – сказал он, – боюсь, не помню.

В прошлом Джона Кетта светит солнце и поют птицы, в моем – черные грозовые тучи вечно собираются у меня над головой.

Я набираю этот текст, а на моих коленях лежит прямоугольник покрытого лаком дерева с четырьмя аккуратно просверленными по углам отверстиями, чтобы его проще было повесить на стену всем напоказ. Это и есть небольшой сюрприз, подарок, поднесенный мне Коустонской сельской школой в благодарность за то, что я открыл ее праздник. На дощечке опрятным староанглийским шрифтом написано следующее: