Люди божьи собаки - Владимир Хилькевич

— Мати, кур я выгнала. Все на свете стоптали. Мати, а что такое «муж»?

— Человек. Ну, мужчина. Руки, ноги, борода, табак. Принеси лучше картохи почистить.

Никогда не видевшая в доме мужчину, она не знала, зачем он. В шестнадцать осталась угловатой, даже — грубой, и отпугивала деревенских ребят своими не девичьими повадками. Даже на самых лучших танцах, когда в помощь гармошке нанимали цимбалы и сопелку, Татьянина Катя сидела на скамье, щелкала семечки и сплевывала шелуху под ноги кавалерам, пытавшимся ее пригласить. На всех без исключения хлопцев она смотрела вприщур, поджав губы. В круг ее можно было выманить только на краковяк или польку. На ту игривую, неуемную мелодию, которая ломала в ней какую-то плотину равнодушия, может, даже и напускного. Но если она и выходила с парнем в круг, то обязательно вела его сама. И получалось так, что она была кавалером, а он — барышней. Катерина сразу клала свою правую руку ему на талию, левой подхватывала его правую, сковывая таким образом всякую инициативу, и принималась крутить парнем, если это была полька, или водила на расстоянии вытянутой руки и к тому же требовала приплясывать, если играли краковяк. Попав в такое глупое положение, парень потом сторонкой обходил скамейку, на которой она восседала.

Несколько раз ее пытались проводить с танцев домой, но она всегда убегала. А когда однажды настойчивый жених заранее ушел из клуба и дождался ее у калитки, она молча подошла и вдруг без разбегу сиганула через дощатые ворота рядом с калиткой, только белые икры мелькнули под широким платьем да быстрые сандалии простучали по доскам ворот, считая поперечки.

Над их домиком высились березы. Самый малый ветер обязательно запутывался в их листве, и она, словно сделанная из металла, шумела, шумела целыми сутками, даруя ушам сладостную музыку, а душе успокоение.

Однажды поздним вечером через открытое окно, заслоненное распушившейся сиренью, мать услышала голоса с улицы, то заглушаемые березовым шумом, то снова отчетливо различимые.

— Чокнулась ты на своем Данике. Ну, Данила как Данила. Уши да задница. Чего там особенного? Бегаешь следом как привязанная. Он на покос — ты на покос. Он в клуб — ты в клуб. Он из клуба — и ты на улицу, платочком в обмережечку вроде как обмахиваешься. Жарко ей. У-мора. Он скоро как поймет тебя — спасу не будет.

— Вот, легко тебе рассуждать, Катька. Если ты на них и не глядишь.

— И ты не гляди. Мне дурно от них всех делается. Каждый из себя героя строит. Коля Микитов штаны широкие у матроса купил, улицы клешем метет. Ко всем с кулаками лезет. Сеня Брехуновых на горячую проволоку волосы завивае. А чего ж они у него такие кучерявые? А у Даника твоего вечно палец в носу.

— Ай, ну тебя, Катька, скажешь тоже. Понравится тебе который — ни на что не посмотришь. Нос — у всех есть, нечего придираться.

— Не понравится. Я зарок себе дала: не связываться. Меня от одного табачного дыма выворачивает. А если еще и сивухой дохнет который — убила б, кажись, на месте. Паразита такого. И вообще от них молодой псиной воняет.

Подруги хохотали, потом приумолкли вроде или на шепот перешли, и мать, поулыбавшись, перестала вслушиваться. Ей показалось, что Катька ее странной какой-то растет. Похоже, мужчины остались для нее воплощением той грубой силы, на которую она насмотрелась за войну. Или чем другим душа ее покалечена до такой степени, что мало девичьего, женского в ней осталось, и одно только желание ей ведомо — защищаться, не дать себя никому в обиду или хотя бы в малую зависимость.

Ничего, думалось матери, перебесится, не налетела еще на своего.

Не умела мать ее уговаривать. Да и вообще она никого уговаривать не могла. Не сумела всем им, своим, так про жизнь сказать, чтобы они поняли, как надо жить. Что такое особенное она могла сказать Вольке, когда та на мельницу к Силе Морозову бегала? Ну, не одобряла ее, ругала, а что с того? Потом, когда Сила отпал и появились электрики, она совсем ничего ей не говорила, молчала, хотя все это ей не нравилось. С Мышкой — что, она как-то особенно толковала? Простое же дело, что тут долго толковать — вором стал сын. Ей казалось, сам должен понимать. И жалко было, ох как жалко было его, что голодает… Путаница поселилась в голове. Воровать нельзя, стыдно, посадят. Голодает — настолько его жалко, что жальче всякого стыда.

Катька вот тоже с перекосами, как ее понять? Как понять, чего ей хочется, и как предостеречь, и самой быть понятой? И передать им свой страх.

…Эту крепость взял с великим боем года через два свояк тех же Брехуновых, Андрей Стружинский, успевший примаком пожить у вдовы Тимаевой. Не считалась на селе его связь серьезной женитьбой. Так, пригрела хитрая баба молодого непугливого парня, приняла на «практику».

Видно, было в роду Брехуновых что-то такое, за что Катька и выделяла их одних. Сеньку-то она хоть и затолкала в канаву с водой по самые колени, а вспоминала о нем в разговорах с матерью часто, да где он, Сенька? Как уехал на целину, так и не показывался целую вечность. Домой приехал в отпуск мужиком, в заправленных в сапоги суконных штанах, когда молодость отлетела белым голубем в чистое небо. Семью с собой привез, родину показать. Так что прошла его судьба стороной, и говорить особенно не о чем.

Андрюшку она тоже не сразу к себе подпустила. Убегала от него долго, и свадьбу их негромкую сыграли нескоро.

Характер свой Катька показала уже на свадьбе. Из Слуцка, где регистрировались, ехали в Яковину Гряду одним небольшим автобусом. Кажется, это был еще коробок с далеко выступающим вперед мотором — старая фырчалка, и единственная дверка в нем открывалась длинной железной ручкой, похожей на рычаг.

В разгар субботнего дня носатый автобусик въехал со включенным клаксоном в створ переулка, образованный с одной стороны дощатым забором школы-четырехлетки, с другой — штакетником Хвисевой усадьбы. За переулком круглилась площадь, от которой тянулись улицы-дороги в три конца. Здесь, при въезде на площадь, и встретила их по доброму обычаю застава. Поставила поперек дороги стол, одолженный в бригадном клубике, и тем, кто был в автобусе, сразу стало ясно: за невесту требуют выкуп. Чтобы жених со спокойной совестью мог гулять свадьбу, а те, кто имел на молодую какие-то виды, чтобы утешились, получив причитающийся выкуп, и гуляли с легким сердцем.

Автобусик медленно выжимал из себя гостей, из-за стола их шутливо поторапливали:

— Говорили, сваты едуть, а они — пешком, с разеватым женишком…

— Не дадите золотого — отдубасим молодого. Как посадим под столом — обольем киселем, — выглянуло из-за мужских спин конопатое девичье лицо.

— Выкуп, выкуп за невесту, а то не пропустим. А что ж вы думали? На дармовщину?

— Барыш, братка, давай, и все тут.

Застава выставила на залитую чернилами фанеру клубного стола бутыль с сивухой. Рядом положили булку хлеба-самопека и поставили солонку с солью. Один из заставских, в широких галифе, пошарил рукой в мешочной глубине кармана и выложил длинный, в две пяди, худой огурец, вызвав прилив молодого здорового хохота по обе стороны стола. Кто их знает, подвыпивших уже мужичков, что им померещилось в длинном худом огурце. Стали задирать свата.

— А сказали, сват богат. Однако сватко скуповат.

Сват поторговался для видимости, заранее зная, что бесполезно, и нырнул назад в автобусик. Вынес корзину, покрытую рушником. Достал бутылку дорогой казенной водки и поставил рядом с сивухой.

— Хватит? — спросил, будучи уверенным, что ни за что не хватит.

— Не-е-е, — разочаровалась застава. — Дак он порядка не знает. Ставь по одной на каждый угол стола. И то мало будет за такую девку. Погляди, что за кубатура!

Сват, важничая, принялся с отговорками вынимать новые поллитровки, на этот раз дешевого «плодовоягодного» вина, и расставлять на углы стола. Выложил несколько банок консервов, кольцо колбасы, головку голландского сыра.

— Вот так приличней, так можно и разговаривать, — растопырил свое галифе и сразу стал похож на морского кота тот, который всем здесь, чувствовалось, заправлял. Но тут свата отстранила в сторону чья-то крепкая рука, на передний план выступила сама невеста, взяла назад со стола две бутылки вина и головку сыра.

— Я свою цену сама знаю, — сказала она, вернула свату растолстевшую опять корзину, подняла стол за края крышки и отнесла в сторону. — Поехали, нечего тут… Этим пьяницам залить глазы хватит.

Дородная, грудастая, с высокой фатой над круглым рябоватым лицом, с резкими смелыми движениями, она смутила всех. И застава, и гости были обескуражены таким поворотом дела, как быть — не знали, и поэтому одни отошли в сторону, переглядываясь, другие, тая улыбки, затолкались назад в автобус и поехали помалу ко двору молодого, посматривая на Андрюшку и понимая, что половинка их родичу досталась не мямля.