Цель неизвестна - Марик Лернер

— Держи, — сказал он с горечью, впихивая в руки мешок.

Для помора семья — лодья и сам он кормщик. А я типа в свободное плаванье отправляюсь без контроля и надзора. Между прочим мешок оказался не хуже рюкзака. Две лямки для рук, одевается на спину и горловина перехвачена ремнем. Так просто никто не залезет.

— Вещи твои все вложил.

— А книги?

— Все, — тут уж в тоне ясно заметна обида. Совсем одурел родителя спрашивать о таких вещах. Он типа не в курсе насколько они для меня важны. Конечно помнит. — И три рубля. На дно самое.

— Спасибо, — говорю с чувством.

Подальше от здешних сложностей к местам, где меня никто не знает и я не обязан встречать по имени отчеству. Все по новой! Лучше не бывает!

— Не навечно едешь. Год, два. Пока все поутихнет. Самых рьяных в Мангазею отправлю. Есть у меня подходец, — он осекся.

Наверное не хочет с сыном не вполне законные сделки обсуждать.

— Пашпорт я сделал, честОй. Посредством управлявшего в Колмогорах земские дела Ивана Васильева Милюкова.

В смысле за взятку, определяю без малейших сомнений.

— За подписью воеводы Григория Воробьева. Без него кнутом бьют. Не потеряй!

На самом деле за бродяжничество грозил кнут, а при повторном случае — каторга. Паспорт же человек из податного сословия (крестьянин или мещанин), даже лично свободный, мог получить, лишь гарантировав уплату подати. Это я уже выяснил.

Я пробурчал нечто невразумительное. На самом деле ему ответ и не требовался. Это как родители ребенку говорят: переходя улицу посмотри нет ли транспорта и ходи исключительно по пешеходному переходу на зеленый свет.

— Шубин за тебя поручился насчет подушных денег.

Платить все равно отец станет, соображаю. Это для гарантии, если он не потянет. Свинство натуральное. Крепости на нас нет, а так просто куда не переберешься. Один подпишись, другой гарантируй, за пашпорт заплати. Все ж со свободой здесь швах. А я уж почти поверил в свою миссию. Все не просто и даже очень не просто.

— В Москве к Тихону Шенину пойдешь аль Пятухиным.

Я поспешно кивнул. Разберусь. Язык до Киева доведет.

— А чего ждем? — спрашиваю озабоченно. — Обоз с рассветом тронется, нет?

— Ничего, успеем перехватить. Аль догонишь, не маленький. Ивана Каргопольского ждем. А, вот и он бежит.

Видок у очередного нового (старого — поминали уже разок) знакомого тот еще. Натуральный алкаш из вокзальных, готовый за пустую бутылку ботинки облизать. Морда красная, нос синий, глаза косые и с утра сивухой несет.

— Вот ведь, — еле слышно пробурчал Василий Дорофеевич, — что жизнь делает. В Хранции учился, — он так и сказал, через «Х», хотя у меня появилось ощущение, что здесь скорее ирония, чем незнание. — Науки постигал. Вот тебе и все обучение — пить горькую.

Не хочу такой судьбы для тебя, не прозвучало, но отчетливо подразумевалось. «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом», а место применения после Сорбонны не нашлось помимо Колмогор? Тут не захочешь, а сопьешься.

— Принес, — задыхаясь и вручая мне запечатанное письмо, — доложил алкаш. — К Постникову Тарасу Петровичу пойдешь. Помнишь?

Я послушно кивнул, не имея желания возражать. Естественно нет. Но это ничего не значит. Теперь в курсе. Да и на самом конверте написано.

— Отдашь ему. Он обязательно поможет. Все как есть отписал про твое желание обучаться и знания. И про светлый ум твой, — он с вызовом посмотрел на моего отца. Видать имелись у них допрежь терки по данному поводу. — Славяно-греко-латинская академия еще гордиться станет, что в ней сей отрок обучение прошел.

Он трубно высморкался в рукав и обнял меня. Стало здорово противно, но не обижать же. Для меня старался, рекомендательное письмо набросал, имя к кому обратиться подсказал. И все ж неприятно. Сопли размазывал, сейчас пьяными слезами на плече заливается.

— Не забывай родных, — отодвигая его веско произнес Василий Дорофеевич.

— Буду писать.

— В церковь ходить не забывай.

— Угу, — подтверждаю, осознав, что сейчас последуют обычные наставления старшего и умудренного опытом. Никому особо не нужные и всем известные.

— К чарке не прикладывайся, от нее до греха недолго.

— Да тятя.

— И табачище не учись курить, не наша-то привычка, немецкая.

— Ой, — вспомнил внезапно, когда мы уже оставили наконец сильно ученого алкоголика и бодро промчались до самого обоза. — Отдай пожалуйста Иринье, — и извлек подарок.

Бац! — и я полетел на землю, роняя шапку и столь заботливо выбранную вещь. Возчик с ближайших розвальней, тяжело просевших под замороженной семгой, лежащей практически в навал, рассмеялся.

— Пошто тятя? — я искренне недоумевал.

— Зеркало невесте дарят, — прошипел он сквозь зубы нешуточно разъяренный. — Не для того я тебя растил, чтоб оженить на ком попало. Невесту подберу сам, смотри у меня.

— Да, тятя, — поспешно соглашаюсь, подбирая шапку и мешок.

За зеркалом нагибаться бессмысленно. Оно разбилось. Двенадцать копеек псу под хвост! Четверть моего начального капитала! В последнее время с некоторой оторопью обнаружил за собой скупердяство. Раньше не задумываясь тратил, но тогда и считать не нужно было.

Мутер меня не обижала в этом смысле, а когда на лето приезжал к папаше погостить он без оплачивал что угодно. А теперь начинается трудовая жизнь, коей вечно пугали. От получки до следующей. Безусловно они ничего вроде нынешнего попадала не подразумевали, все больше в сторону учиться полезно. Ну и накаркали. Подарков долго ждать придется. Не хватит денег — сиди голодный.

— Конечно, — смирено соглашаюсь с добра мне желающим Василием Дорофеевичем. Разбежался я возвращаться. Разве совсем прижмет. И то не собираюсь на ком попало жениться. — Благословите в дорогу.

Он слегка оттаял на мой низкий поклон. Я ведь не зря так. Еще не хватает, чтоб передумал и брякнул нечто наподобие: Люди-то, что скажут: «У Василия Дорофеевича сын по миру пошел, скитаться…». Или насчет наживания богатства. «Кому оставлю — тебе. Ужель отцовские труды на ветер пустишь».

Типа для кого стараюсь. Очень знакомые речи. Не думаю, что папаша в этом отношении от тяти отличается. Все им блазнится, чтоб дело продолжили. А меня никто спросить не пытался?

Перекрестил на прощанье и пихнул в спину. Я мельком увидел натуральную слезу. На душе потеплело. Пусть и не мой настоящий отец, но ведь заботился. И хочет помочь. Даже возможность для учебы давал и в Москву пустил. А мачеха, что с бабы возьмешь! За ним вины нет. Мужик в самом возрасте, не дряхлый.

Розвальни двигались не особо ходко, но пока мы разбирались отъехали изрядно. Пришлось бежать всерьез и достаточно долго. Под конец даже запыхался. Тулуп тяжелый, да вещи, да валенки. Не спортом занимаюсь налегке. Вежливо поблагодарил возчика, показавшего на место рядом с собой и плюхнулся на сиденье. Подумал и полез посмотреть на свои документы. Интересно ж. Осторожно, чтоб не порвать и ветром не унесло развернул и мысленно зачитал:

«1729 года, декабря седьмого дня отпущен Михайло Васильев сын Ломоносов к Москве и к морю до ноября месяца предбудущего 1730 года, а порукою по нём в платеже подушных денег… расписался…»

Господибожешмой, я Михайло Ломоносов?!

Глава 9. Патриотизм и Петр Великий

Стучат копыта о протоптанную предыдущими санями колею. Ветер отсутствует и только снег падает медленно и плотно, не позволяя дороге превратиться в каток под тяжестью телег. Лёгкой рысцой бежит крепкая лошадь знакомым путем. В декабре мимо Курострова через Колмогоры постоянно идут тяжело гружённые рыбой беломорские обозы. И дорогая семга, и дешевая треска, все спешат доставить в Москву к масленой и великому посту.

Сижу себе в тулупе овчинном на санях и размышляю. Чего я собственно дернулся? Ну, Ломоносов. В кого-то должен был попасть, почему не в него? Перспективно. Великий ученый с ударением на русский. Потому что не думаю, что кто-то помимо специалистов по этому времени сумеет изложить, чем собственно он прославился.

И дело не в моих «глубоких» знаниях о его биографии. Просто вечно про борьбу с немцами и норманистами слышно. А с кем еще он мог драться? Других в Академии не водилось. И приятели у него были немцы, вроде этого… как его… которого молнией убило.

И жена у него была немка. Во время учебы подцепил. А ведь тоже хитрец. На дворянку не тянул, крестьянку брать не хотел, предпочел горожанку-мещанку. Никак он не мог там по православному обряду жениться и пришлось задним числом вторично венчаться. При наличии ребенка. Что недвусмысленно намекает на «огромную» религиозность и пренебрежение правилами. Гулять он точно был не прочь. И долги делал за милую душу, аж пришлось специально запрещать ссужать русскому студенту немецким бюргерам.