Преступник - Станислав Родионов

— Раньше что-нибудь подобное случалось?

— Никогда, — убежденно заявила мать.

— В прошлом году Сашка надел печатку, — вспомнил Вязьметинов.

— Какую печатку?

— Из алюминия, с черепом и костями.

— Вы разузнали, зачем носит?

— Что тут узнавать… Взял я молоток да расплющил.

— В том году еще было озорство, — добавила мать. — Обрился наголо.

— До синевы, — подтвердил отец.

— Зачем?

— Приятеля его восемнадцатилетнего взяли в армию, остригли. Так он в знак солидарности.

— За эту солидарность я выдал ему нотацию…

— Маленькие детки — маленькие бедки, большие детки — большие бедки, — вздохнула мать.

Петельников знал эту пословицу. Она, как все давно известное, пронизывала сознание, ничего не задевая. Но сейчас пословица легла на живое дело, поэтому не отскочила бездумным горохом. А ведь она, пословица, о плохом воспитании… Сперва мучились с малолетними детками, да так ничего и не вышло, не воспитали, и поэтому продолжаются мучения уже с выросшими. Иначе откуда же большие беды со взрослыми ребятами?

— А где Саша живет? — спросил Петельников, потому что в этой гостиной он наверняка не жил.

— У него своя комната.

— Все путем, — добавил отец.

— Разрешите взглянуть…

В десятиметровой комнате стояли письменный столик, легкий диван, узкий шкафчик и проигрыватель на низенькой тумбе. Стол блестел пусто, на диване и газетки не валялось, проигрыватель накрыт салфеткой… Ни книг, ни спортивных принадлежностей, ни отвертки, ни оброненного журнала… Жилье подростка? Келья.

— Ежедневно прибираю. — Вязьметинова перехватила его догадку.

Они вернулись в гостиную.

— Чем ваш сын интересуется?

— А ничем, — сразу ответил Вязьметинов.

— Так-таки ничем?

— Спокоен ко всему, как стальная болванка. Не пилит, не строгает, не мастерит…

— Даже телевизор с нами не смотрит, — вставила жена.

— Странно, — заметил оперативник, хотя глубоко в душе ничего странного уже не находил.

Человек жив любопытством. Петельников знавал образованных, крепких и неглупых ребят, у которых валилось все из рук: у них не было любопытства. Не зря психологи рекомендуют менять работу каждые семь лет, дабы не затухала любознательность. В конце концов, молодость определяется не годами, а степенью любопытства. Не любопытствующий подросток — это кто же? Омоложенный старичок из сказки?

Но Петельников вспомнил глаза Саши Вязьметинова — темные, быстрые, познающие.

— У нас под городом садоводство… Верите ли, не заманить, — сокрушалась женщина.

— И к природе равнодушен? — не поверил оперативник.

— Критикует все, — обидчиво бросил отец.

— Мы сажаем картошку, овощи, яблоки есть… И ему грядку отвели: трудись на здоровье. А он, видите ли, хотел бы камин, теплицу с туманом, тропические розы, бассейн…

— С утками, — подсказал Петельников.

— Верно, с утками, — удивилась она.

Теперь родители смотрели на оперуполномоченного боязливо, словно он их подслушал.

— А почему бы вам не сложить камин? — спросил Петельников, чувствуя, как он сползает с серьезного тона.

Родители переглянулись.

— Это баловство, — объяснил Вязьметинов.

— В нем супу не сваришь, грибов не высушишь.

— Зато хорошо сидеть в креслах, смотреть на огонь и рассказывать занимательные истории, — поделился Петельников каминными прелестями и чуть было не добавил, что оперуполномоченному Леденцову весьма понравилось.

Вязьметиновы недоуменно молчали. Петельников ощутил не то сильную скуку, не то многодневную утомленность. У него вдруг пропало то самое любопытство, которым жив человек и жива его работа. Но тут же он догадался, что не скука одолела и не усталость, а пришла подспудная злость. Этого пустячного состояния он не признавал, давил его в зародыше самым верным путем, определив, откуда оно взялось.

Петельников оглядел топтавшихся родителей. Он в лыжном костюме, она в халате; он высокий и плотный, она худенькая и нервно трепещущая, что ли… Разные, но походившие друг на друга, как родственники. От совместной жизни? От общей заботы, поровну легшей на их лица? Не эта же забота, столь естественная у родителей, злила его? Может быть, дело в их глазах, слишком быстрых и прозорливых для истинной неприятности?

И Петельников мрачно вздохнул, догадавшись… Уголовная история и визиты милиции тревожили Вязьметиновых сильней, чем исчезновение сына.

— Как вас звать? — внезапно спросил Петельников у отца.

— Дмитрий Сергеевич.

— Дмитрий Сергеевич, что вы делаете в понедельник?

— В какой?

— В любой, в обычный…

Петельников смотрел в настороженные глаза отца и думал о словесном портрете, которого они добивались от свидетелей. Вот попроси его описать Вязьметинова — и он не смог бы: до того все непередаваемо заурядно. Круглые щеки, нормальный подбородок, общечеловеческий нос… Видимо, сын походил на мать: то же узкое лицо, те же скорые темные глаза.

— В понедельник прихожу с работы, ем, гляжу передачу и — спать.

— Во вторник?

— Прихожу с работы, перекушу, врублю телевизор…

— А в среду?

— И в среду так.

— А в четверг и пятницу?

— Дорогой товарищ, у меня работа с металлом.

— Ну а в субботу?

— В субботу, как правило, тоже работаю.

— А воскресенье? — упорствовал оперативник.

— Это мое. Еду в садоводство.

— В то самое, куда Саша не ездит?

— Не ездит, стервец.

— Когда же вы с ним общаетесь?

— Да хоть когда… Едим вместе.

Петельников вообразил, как они едят вместе. Молча, значительно, с разговорами типа «передай соль». Не обедают, а насыщаются. И эта представленная трапеза вопросила: есть ли польза от такого общения? Не лучше ли без него?

— Дмитрий Сергеевич, а вы шутите?

— В каком смысле?

— Острите, смешите, озорничаете, хохмите.

— Случается, — осторожно подтвердил Вязьметинов, сам сильно засомневавшись.

— Он не выпивает, — объяснила жена.

— Тогда не до шуток, — согласился Петельников.

— Да, не до шуток, — рассердился Дмитрий Сергеевич. — Работа, план, семья. Рассиживаться в креслах у каминов недосуг.

Петельников не знал, какое место занимает юмор в педагогических системах. Но из школьных учителей он ярче всех помнил веселого химика; удачливым сыщиком был, как правило, остроумный человек; умнее всех руководил тот начальник, который имел чувство юмора… И дружил Петельников с людьми веселыми.

— Шутить надо умеючи, — философски вставила Вязьметинова, будто говорила про обращение со взрывчатым веществом.

— Это уж точно, — подтвердил Петельников.

Шутить надо умеючи; нужно много знать и еще больше понимать, раскрепоститься духом, не грязнуть в пустяках и постоянно быть в отменном расположении духа.

Петельников встал.

— Вы Сашу отыщете? — негромко спросила Вязьметинова.

— Погуляет и сам придет, — ответил за него муж. — Вы лучше посоветуйте, как с ним быть дальше…

— Дмитрий Сергеевич, вы белье стираете? — вспомнил оперативник о своем белье, которое так и лежало, так и белело.

— Жена стирает.

— А на руках ходить умеете?

— К чему подобные вопросы? — догадался Вязьметинов, что задаются они неспроста.

— Вернитесь с работы, позвоните в дверь и войдите в квартиру на руках.

— И что дальше?

— А дальше встаньте на ноги и перестирайте все белье.

— Зачем?

— Чтобы увидеть, с каким любопытством смотрит на вас сын.

18

Мужа Смагиной привезли пораньше утром. Младенчески помаргивая от дневного света, будто его только что подняли со дна океана, Анатолий Семенович переводил взгляд с одного оперативника на другого. Леденцов хотел быть узнанным, чтобы избежать нудных вступлений и намеков. Но Смагин глядел на лейтенанта, как на свежую газету.

— Ну? — спросил Петельников, припечатывая его своим напирающим взглядом, которому Леденцов тщетно учился.

— «Ну» в смысле чего?

— В смысле пьянства.

— Это баловство признаю. Да ведь все выпивают.

— Знакомо! Хулиганы говорят, что все дерутся; воры — что все воруют; пьяницы — что все пьют… Одному-то неохота быть уродом, а?

Смагин поправил осыпавшиеся на уши волосы и спросил с философской хитрецой:

— Имею я право на вопрос?

— Имеете, имеете.

— Что вручают спортсменам за победу?

— Награды.

— А какие?

— Вымпелы, кубки… И что?

— Во, кубки! Спрошу: зачем?

— Полагаете, для пьянства?

— В точку! Чтобы спортсмены после соревнований попили из него сухонького. Заметьте, не вручают чашу для супа или, скажем, чайник для чаю.

В другой бы раз Петельников развеселился. Но сейчас даже усмешка не тронула его губ — сидел истуканисто, не опуская взглядом тусклых глаз Смагина. И Леденцов, пожалуй, впервые за время их совместной работы увидел, как сухая ненависть темнит лицо капитана, та самая ненависть, которая противопоказана оперуполномоченному уголовного розыска.