Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иван Гончаров восхищается известными и безвестными героями освоения Сибири – чиновниками, купцами, священниками, которые вынуждены были, выходя далеко за рамки своих служебных обязанностей, становиться историками, этнографами, лингвистами, педагогами… Как раз при Гончарове, на его глазах, русские священники в Якутске составляли грамматику якутского языка и завершали перевод Евангелия: «Почтенных отцов нередко затруднял недостаток слов в якутском языке для выражения многих не только нравственных, но и вещественных понятий, за неимением самых предметов… А один из здешних медиков составил тунгусско-русский словарь из нескольких тысяч слов… Что значат трудности английского выговора в сравнении с этими звуками, в произношении которых участвуют не только горло, язык, зубы, щёки, но и брови, и складки лба, и даже, кажется, волосы! А какая грамматика!»
Иван Гончаров пишет об условиях работы местных чиновников – поистине подвижников: «Да вот, например, понадобилось снабдить одно место свежим мясом и послали чиновника за тысячу вёрст заготовить сколько-то сот быков и оленей и доставить их за другие тысячи вёрст. В другой раз случится какое-нибудь происшествие, и посылают служащее лицо, тысячи за полторы, за две вёрст, произвести следствие или просто осмотреть какой-нибудь отдалённый уголок: всё ли там в порядке. Не забудьте, что по этим краям больших дорог мало, ездят всё верхом и зимой и летом, или дороги так узки, что запрягают лошадей гусём. Другой посылается, например, в Нижне-Колымский уезд, – это ни больше ни меньше, как к Ледовитому морю, за две тысячи пятьсот или три тысячи вёрст от Якутска, к чукчам – зачем вы думаете: овладеть их землёй, а их самих обложить податью? Чукчи остаются до сих пор ещё в диком состоянии, упорно держатся в своих тундрах и нередко гибнут от голода, по недостатку рыбы или зверей. Завидная добыча, нечего сказать! Зачем же посылать к ним? А затем, чтоб вывести их из дикости и заставить жить по-человечески, и всё даром, бескорыстно: с них взять нечего. Чукчи держат себя поодаль от наших поселенцев, полагая, что русские придут и перережут их, а русские думают – и гораздо с большим основанием, – что их перережут чукчи. От этого происходит то, что те и другие избегают друг друга, хотя живут рядом, не оказывают взаимной помощи в нужде во время голода, не торгуют и того гляди ещё подерутся между собой. Чиновник был послан, сколько я мог узнать, чтоб сблизить их».
О купцах: «Вот вам происхождение горностаевых муфт и боа, беличьих тулупов и лисьих салопов, собольих шуб и воротников, медвежьих полостей – всего, чем мы щеголяем за Уральским хребтом! Купцы отправляются в ноябре и возвращаются в апреле. Им сопутствуют иногда жёны – и всё переносят: ездят верхом, спят если не в поварнях, так под открытым небом, и живут по многим месяцам в пустынных, глухих уголках, и не рассказывают об этом, не тщеславятся. А американец или англичанин какой-нибудь съездит, с толпой слуг, дикарей, с ружьями, с палаткой, куда-нибудь в горы, убьёт медведя – и весь свет знает и кричит о нём!»
О священнослужителях: «На днях священник Запольский[186] получил поручение ехать на юг, по радиусу тысячи в полторы вёрст или и больше: тут ещё никто не измерял расстояний; это новое место. Он едет разведать, кто там живёт, или, лучше сказать, живёт ли там кто-нибудь, и если живёт, то исповедует ли какую-нибудь религию, какую именнои т. п., словом, узнать всё, что касается до его обязанностей. “Как же вы в новое место поедете? – спросил я. – На чём? чем будете питаться? где останавливаться? По этой дороге, вероятно, поварен нет…” – “Да, трудно; но ведь это только в первый раз, – возразил он, – а во второй уж легче”. А он в первый раз и едет, значит, надеется ехать и во второй, может быть, и в третий. “Можно разведать, – продолжал он, – есть ли жители по пути или по сторонам, и уговориться с ними о доставке на будущее время оленей…” – “А далеко ли могут доставлять оленей?” – спросил я. “Да хоть из-за шести– или семисот вёрст, и то доставят. Что вы удивляетесь? – прибавил он. – Ведь я не первый: там, верно, кто-нибудь бывал: в Сибири нет места, где бы не были русские”. Замечательные слова! “Долго ли вы там думаете пробыть?” – спросил я. “Летом, полагаю, я вернусь”. Летом, а теперь октябрь!»
Во времена Ивана Гончарова на притоках Лены возникали первые золотые прииски: «Туда потянулось народонаселение, понадобились руки, там и товар находит сбыт. Вскоре, может быть, загремят имена местечек и городков, теперь едва известных по имени: Олёкминска, Витима и других[187]. Здесь имена эти начинают повторяться чаще и чаще. Люди там жмутся теснее в кучу; пустынная Лена стала живым, неумолкающим, ни летом, ни зимою, путём. Это много отвлекло рук и капиталов от Якутска». Гончаров оказался прав: вскоре Ленские прииски прославились на всю страну. В 1912 году на Витиме, в районе Бодайбо, случится известный Ленский расстрел приисковых рабочих, требовавших улучшения условий работы и быта, правительственными войсками (это событие стало одним из сюжетных узлов романа Вячеслава Яковлевича Шишкова[188] «Угрюм-река»).
26 ноября Иван Гончаров выезжает из Якутска – в 36-градусный мороз (биографы писателя сообщают, что он пользовался шкалой Реомюра; в пересчёте на привычные нам градусы Цельсия получается – минус 45): «Воздух чист, сух, остр, режет лёгкие, и горе страждущим грудью! но зато не приобретёшь простуды, флюса, как, например, в Петербурге, где стоит только распахнуть для этого шубу… И какое здесь прекрасное небо, даром что якутское: чистое, с радужными оттенками! Доха, то есть козлиная мягкая шкура (дикого горного козла), решительно защищает от всякого мороза… Сижу в своей открытой повозке, как в комнате». Правда, в Иркутск неунывающий путешественник прибудет обмороженным и опухшим.
Город Киренск: «Слава Богу! все стало походить на Россию… В деревнях по улице бродят лошади: они
