Эмигрант. Испанская война - Калинин Даниил Сергеевич

Затем было вечернее построение, гигиенические процедуры и долгожданный отбой в 22:00…

И таким был каждый из 11 дней нашего морского путешествия. Что такое 11 дней? Да ничто, одно мгновение. Но это плавание показалось мне вечностью, а себя я действительно почувствовал настоящим юнкером.

Но, так или иначе, всему настаёт конец. Завершилось плавание и моя учёба, после которой каждый «дрозд» заявил, что «готов доверить мне прикрыть тыл». Впереди же лежал Гибралтар, Испания… и война.

Глава шестая. На Харама!

Война ждала нас, но главный бой мне предстояло выдержать ещё до встречи с «красными». Мне предстояло объяснение с матерью.

Одно дело – собрать вещи и бежать из криминального Марселя, и совсем другое – отпустить на войну сына, на которой уже потеряла мужа. Моя подготовка протекала на её глазах; я же старательно избегал общения с ней всё плавание.

Что же она могла подумать обо мне, о сыне, о единственном человеке, наполнявшем её жизнь? Что она чувствовала, понимая, что очень скоро меня надолго не станет рядом, а может быть и навсегда?

Я боялся даже задуматься об этом. Но когда у меня были свободные от тренировок мгновения перед всепоглощающим сном, мой разум снова и снова возвращался к одной мысли: «мне придётся с ней честно объясниться. Но не сегодня». Это было последнее, что мелькало в голове прежде, чем я проваливался в объятия морфея.

Кем же я был по отношению к ней? Эгоистом, предателем и просто трусом. Наши тренировки иногда казались мне ребячеством, а самому себе я представлялся мальчишкой, что поддался влиянию более сильного.

Но это было неправдой. Я повязал себя кровью и главное – у меня был выбор. Который, впрочем, казался порой чудовищной ошибкой. Как бы то ни было, я уже не мог вернуться в детство и спрятаться за мамкину юбку. Решение было принято и мне следовало быть мужчиной. Как там говорится в народной пословице? Не давши слово – крепись, а давши слово – держись? Вот то-то и оно.

…Наше плавание закончилось, и мы высадились в Гибралтаре. Пока «атаман» и «аристократ» пошли узнавать на счёт вступления в действующие части, мы вчетвером уютно устроились в прибрежном кабачке. Деньгами не сорили и покушали довольно недорогими, но от того не менее вкусными испанскими блюдами: тапас, тортильяй и гамбас аль ахийо. Учитывая, что в плавании нас разносолами особо не баловали, новые испанские кушанья были приняты на ура.

Тапас – это что-то вроде маленьких бутербродиков-закусок с мясом, сыром, колбасками, а также морепродукты и маслины. Всё в одной тарелке.

Тортилья – вкуснейшая лепёшка, приготовленная из обжаренного с луком картофеля и яиц, чем-то напоминающая омлет.

И наконец, последнее блюдо, название которого я запомнил с трудом. Это были огромные очищенные креветки в потрясающем чесночном соусе, которые, как мне показалось, я мог бы есть вечно!

К моменту окончания трапезы к нам вернулись лидеры команды. Они не только договорились с местными военными, но сумели также обменять часть денег и громоздких драгоценностей на местную валюту и нашли для матери приличное жильё. После обеда всей группе предстояло прибыть в перевалочную часть и времени на прощание оставалось в обрез.

…Это были одни из самых тягостных и трудных минут в моей жизни. Не имея больше возможности держать в себе напряжение, связанное с мамой, я с нетерпением ждал, когда останусь с ней один на один и смогу выговориться. Мне было очень горько и страшно за неё, и в эти минуты я искренне желал, чтобы Илья Михайлович оставил меня в Гибралтаре.

Но «атаман» ничего не сказал, никак даже не подал виду, что понимает меня и осознаёт, насколько тяжкое испытание предстоит его курсанту.

И вот, наконец, я остался с ней один на один. Не смея поднять глаз, прерывисто и сбивчиво начинаю говорить:

– Мама, послушай. Я должен…

– Постой.

Я посмотрел на неё. Мама горько, но нежно улыбалась мне; правой рукой она взъерошила, а потом чуть пригладила мои волосы.

– Сынок, я всё понимаю. Ты так или иначе не смог бы прожить жизнь рядом со мной, да я бы и сама такого не захотела. Конечно, я надеялась, что ты просто женишься и уйдёшь жить к другой женщине, родишь внуков и будешь давать мне с ними понянчиться. Ах, счастливые мечты! Неужели это когда-то могло быть для меня пределом фантазий?!

Но ты уходишь на войну. Я вижу это, я всё поняла ещё тогда, в Марселе. Я не могу остановить тебя, как не могла бы остановить твоего отца.… Сейчас ты безумно на него похож …. Нет, ты сделал выбор, и пытаться остановить тебя – лишь обречь на мучения совести и метания между долгом сына и долгом мужчины.

Такая у нас судьба, такое время, что жёнам приходится отправлять на войну мужей, а матерям сыновей…

В этот момент её лицо исказилось гримасой боли.

– Будь проклята эта война, что забирает любимых, будь прокляты люди, что её разжигают!

Её глаза увлажнились слезами, но она ещё держалась ради того, чтобы проститься с достоинством настоящей русской аристократки, и таковой остаться в моей памяти…

– Прости сынок, тяжело себя сдерживать, ты даже не представляешь насколько… Я всегда знала, что этот день настанет. Знала, видела в твоих глазах, когда мы прощались с отцом. Чувствовала – материнское сердце не обманешь.

Но знаешь, что ещё я чувствую? Это не последняя наша встреча. Я ещё увижу тебя, обниму тебя и вдоволь наплачусь. Но то будут слёзы счастья. А сейчас – иди. Ты выбрал свой путь, так следуй ему и будь достоин своего рода, рода Калязиных, верой и правдой служивших России. Будь достоин своего отца, настоящего русского офицера. И помни – я жду тебя. И каждую секунду буду молиться Богу о тебе. Знаешь, какая самая сильная молитва? Это молитва матери. Потому что никто так не любит человека, как его мама… Только не предавай своей чести и совести и Господь тебя сохранит.

Она перекрестила меня и крепко прижалась ко мне, будто пытаясь вобрать в себя тепло сына. А я изо всех сил пытался сдержать рвущийся наружу крик…

Команда положила на её имя все деньги в местный банк. Таким образом у мамы оставалось достаточно средств к существованию. В тоже время её жилище не должно было стать целью грабителей. Мелкие драгоценности мы завязали в небольшой узел и спрятали в её доме. Это было нечто вроде запаса на «чёрный день». В целом же, я был за неё спокоен: мама вполне ещё самостоятельна, а средств для достойной (по нашим меркам) жизни ей теперь хватало.

Честно говоря, наше объяснение представлялось мне иначе. Но мама сделала всё наилучшим образом, и я покидал её дом с лёгким сердцем. А ещё, я наконец начал понимать то, что действительно отличает дворянина от обычного человека. Это не богатства и деяния предков, нет. Это выбор службы своему отечеству и посвящения жизни этому выбору. И ради этого выбора любой дворянин, мужчина или женщина готовы пойти на самую высокую жертву…

…Никто в тот день на самом деле не знал, что творилось в душе бедной женщины. Как только дверь за сыном закрылась, она рухнула без сил на постель, сотрясаемая рыданиями. Её сердце на самом деле подсказывало ей очередную беду, может быть самую страшную в жизни. Как будто ледяная когтистая рука сжала его, когда закрылась дверь за сыном.

Она соврала ему, потому что понимала, что выбор был сделан. И как бы ни хотел он сам остаться, как бы ни пыталась она его остановить, это уже ничего бы не изменило. И единственное правильное решеное здесь было одно – отпустить и благословить. Что мать и сделала против своей воли и всепоглощающей материнской любви. Или во имя её?

Когда же женщина сумела хоть чуть-чуть успокоиться, она достала запечатанные иконы, развесила и расставила их, и начала истово молиться, вкладывая всю свою любовь в каждое слово, в каждую мольбу и просьбу. Что же, в одном она точно не обманула своего ребёнка…

………………………………………………………………………………………..

На перевалочном пункте нас встретили радушно и тепло, если не сказать роскошно. Даже учитывая, что стол накрывали скорее для того, чтобы выпить, он поразил меня своим изобилием. Овечий сыр (коле манчего), знаменитый хамон (вяленая свиная нога), рыба, колбасы с чесноком и паприкой (чоризо) …Всё это испанские военные обильно запивали местной виноградной водкой – аггуардиенте.