Алхимик - Владимир Кузнецов

— Так вот почему вы болтаете, как две кумушки, — неслышно бормочет себе Эд. — Боитесь упустить момент, когда одному вскроют глотку.

Голоса часовых с крыши почти неразличимы — Сол улавливает только обрывки: о выпивке и ставках в «Крысиной Яме», о чьей-то блудливой жене, об очередном несчастном, попавшем в когти Рипперджеку. Стараясь не скрипеть осклизлыми черепками, он осторожно ползёт по крыше на четвереньках. Не самый благородный способ перемещения, зато самый надёжный — ухватиться тут не за что, а ограждений по краям нет.

Два шпиля церкви Светлого Воскресенья возвышаются над окружающими их крышами, как два гнилых зуба во рту старика. В ночной темноте они — не более чем тёмные силуэты с рваными краями на фоне чуть менее тёмного неба. Нужно торопиться — монахиня не сказала, когда точно приносят плакальщицам еду, но Эд подозревает, что на рассвете. Простонародье в этом городе вообще любит всё делать на рассвете. Главное не упустить момент, когда плакальщицы придут забирать посылку. Разыскивать их зачумленным улицам — удовольствие сомнительное.

Пост уже позади — голоса стражи почти не слышны, только щекочет ноздри запах табака из их трубок. Теперь перед Солом стоит новая проблема — нужно спуститься вниз. Не самая простая, надо сказать. С этой стороны здание выходит торцом на перекрёсток, соседней стены, чтобы упереться в неё, нет. Есть чердачное оконце, даже не заколоченное — в отличие от всех остальных, да и плутать в темноте Эду совсем не хочется. Стоило взять с собой верёвку — теперь об этом думать несколько запоздало. Глядя на мостовую, от которой его отделяет почти семь метров по вертикали, Эд немного сожалеет, что не родился маленьким и худощавым.

Внезапно для себя, перекрестившись, он начинает спуск. Нащупав ногой выступ, осторожно переносит на него вес. Доска хрустит и уходит вниз на пару сантиметров — но выдерживает. Так. Теперь вторая нога.

Наконец, после мучительно долгих секунд, он добирается до окна. Выбитое стекло, крепкие ставни — хорошее место. Эд садится на подоконник, одну ногу свесив в комнату, другую — на улицу. Курить хочется жутко. В кармане трубка и кисет с местным табаком, крепким до слёз и странно отдающим какой-то пряностью. Можно будет закурить сразу после спуска…

Тихий шорох под самым ухом заставляет его резко обернуться.

Совсем рядом, не дальше вытянутой руки от окна, в абсолютной черноте комнаты стоит женская фигура. Тусклый, мёртвенно белый ореол окружает её. Это женщина в длинном сером балахоне, густо покрытом тёмными пятнами. Её лицо бледное и обескровленное, щёки впали, волосы слиплись. От глаз носа и рта по коже идут полосы чего-то чёрного. Она медленно поднимает исхудавшие руки с почерневшими, вздувшимися суставами и отслоившимися ногтями.

Эд непроизвольно подаётся назад, теряет равновесие и, едва сдержав крик, выпадает из окна. Секунду он задерживается, зацепившись за что-то ногой, хватается за подоконник, высвобождается и, повиснув на руках, прыгает.

Земля больно бьёт по ногам, Сол падает на бок, до крови прикусив губу. Так он лежит несколько секунд, скорчившись от боли и страха, не решаясь открыть глаза. Вокруг мёртвенно-тихо.

— Всё как Спичка рассказывал, — осторожно раскрыв глаза, шепчет Эдвард. Вокруг никого нет, только слабые блики костра видны из-за угла дома. С опаской взглянув на окно, из которого выпал, Эд с облегчением убеждается, что там никого нет.

— Интересно, кто это был? Упырь или привидение? — поднимаясь, ободряет себя Сол. — Без разницы.

Спичка несколько раз повторил Эду: «Не позволяй им до тебя дотрагиваться! Никому!» В принципе, предупреждение вполне логичное, особенно для человека с современными понятиями о медицине. Эд надел перчатки, повязал на рукава и штанины тесёмки, а лицо закрыл своими лабораторными маской и очками — вид получился весьма экстравагантный.

Дорога до церкви занимает минут десять. Мертвый квартал встречает гостя тоскливой какофонией шорохов, стонов и вздохов. Эти звуки уже через пару минут начинают казаться зловещими и потусторонними — разум отчего-то отказывается верить тому, что это просто свист ветра в щелях и скрип ржавых петель. Небо над головой понемногу светлеет — где-то на востоке солнце поднимается над краем горизонта, первым даруя свои лучи богатым и владетельным.

Ворота церкви распахнуты. Уходя, их, похоже, заколотили, но кто-то сорвал доски и бросил их прямо тут на ступенях. Внутри можно разглядеть перевёрнутые скамьи и разбитую кафедру.

Прямо у входа стоит небольшая кожаная сумка, влажная от ночного дождя, с небольшими лужицами в складках. Видно, что оставили её здесь не только что. Эд подходит, распускает тесёмки. Внутри — нехитрый паёк. Сухари, сушёное мясо, три фляги, сухофрукты. Трудно сказать как давно всё это принесли, в таком состоянии они могли бы лежать тут и месяц. Одно было понятно наверняка — едва ли кто-то принёс бы продукты посреди ночи, а значит — это предыдущая партия. И судя по её размерам, такого запаса должно хватать не на один день.

Эд выпрямляется, застывшим взглядом буравя створку церковных ворот. Разной барельеф на ней изображает сцену жертвоприношения — бородатый старик закалывает ягнёнка. Резьбу раньше украшала бронзовая ковка — теперь о ней напоминали только гнёзда креплений.

— Этого треклятого квартала — километр на полтора, — негромко произносит Сол, — пять улиц, два перекрёстка, площадь. До вечера можно осмотреть его весь, до последней лачуги.

«Явное преувеличение,» — шепнул внутренний голос, на что Эд мысленно посоветовал ему заткнуться. Масштабы поиска — вопрос десятый. Главное, не задумываться на тем, что именно ты ищешь. Сколько дней Алина находится здесь, без еды и воды? Три? Пять?

Он подхватывает рюкзак с пайком, вешает его на спину, сбоку от своего. Заколоченный квартал пялится на него пустыми провалами окон. Солу этот взгляд кажется глумливым.

Семь часов. Семь часов проведенных в месте, где из живых существ остались только крысы. Даже кошек и собак не встречается — только обглоданные скелеты или вздувшиеся, как бочки, тела. Запекшаяся кровь повсюду — тёмными дорожками от заколоченных дверей, огромными кляксами на мостовой, заскорузлым настом в подворотнях, среди обрывков мешковины и расколотых крысиными зубами костей. Глядя на это, Сол понимает, почему в других частях города люди выглядят такими запуганными, подавленными. Страх, страх вкупе с невозможностью хоть как-то себя защитить — вот что гнетёт их. Каждое утро они вынуждены выходить из дому, отправляясь на фабрики, общаясь с десятками других, подозревая в каждом заболевшего. В приории Святого Остина было три крупных завода: шерстопрядильный, кирпичный и керамический. Три очага заразы — Эд на деньги готов спорить, что среди рабочих было больше всего заболевших.

Как давно люди оставили это место? Трудно сказать. Наверняка бегство шло волнами, сначала уехали самые осторожные и пугливые, потом основная часть — поддавшись панике. Последними уходили самые упрямые — не потому, что боялись болезни, а потому что жить в безлюдном квартале невозможно. Торговые лавки, колодцы… Церкви, в конце концов.

Вечер наступил рано — город всё ещё накрывало густое облако дыма, упрямо не желавшее рассеиваться. К ночи дым этот опускался ниже, почти до самых улиц, похожий на туман, но едкий и удушливый. Нужно было возвращаться, переночевать и продолжить поиски завтра — если в этих поисках есть хоть какой-то смысл.

Эд возвращается по Дорфер-стрит, идущей с севера на юг. Её он осмотрел ещё утром, не обнаружив ничего заслуживающего внимания. Тем удивительнее было для него заметить свет в окнах одного из домов.

Похоже, это был какой-то магазин. Утром он стоял, с дверями нараспашку, раскуроченный с разбитой мебелью. Это была лавка гробовщика — в этом царстве смерти его товары, разбросанные и разбитые, оказались никому не нужны.

«Смерть в чистом, истинном своём виде отвергает ту ритуальную мишуру, которой её обвешивают люди, — после семи часов на ногах, внутренний голос Эда звучит отрешённо-философски. — Наверное, потому, что этими ритуалами люди пытаются показать, что смерть — это и не смерть вовсе, а просто переход к иной форме жизни. Будь я смертью, попытки выставить меня „пересадочной станцией“ меня бы тоже злили».

Он осторожно подходит к похоронной конторе, стараясь не оказаться на свету. Конечно, это могли быть плакальщицы или братья-гробовщики. Но знать заранее было бы совсем неплохо.

Внутри горит несколько грубо смотанных факелов, кое-как прицепленных к стенам. Потолок над ними чёрен от копоти и почти скрыт дымом. Посреди зала на двух бочках стоит крышка гроба — массивная, с бронзовыми ручками, словно скатертью укрытая надорванным, в грязных пятнах саваном. За этим странным столом сидят трое. В центре — необычно высокий, худой мужчина, с похожим на топор желтушным лицом и глубоко посажеными глазами. Его конечности похожи на лапы паука — в них словно есть лишние суставы, хотя под чёрным сюртуком и в слабом свете наверняка не скажешь. На нём высокий цилиндр и шёлковый галстук с жемчужной булавкой. Справа от него — женщина с уродливо перекошенным лицом, опухшим и раскрасневшимся. Её руки ужасно отекли, вены на них вздулись и почернели. С другой стороны стоит от высокого сидит глубокий старик, скрюченный и похожий на скелет. Его сухая кожа, вся в складках морщин кажется слишком большой, свисая отвратительными складками. От каждого из сидящих веет чем-то жутким, нечеловеческим — настолько, что по хребту пробегает неприятный холодок. Непроизвольно, Эд прикрывает глаза.