Тихоокеанское шоссе - Владимир Владимирович Илюшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Забор вокруг отделения был высокий, глухой, выкрашенный какой-то грязноватой краской, — и я не пошел в отделение, а стал кружить вокруг. Я надеялся — чем черт не шутит? — встретить Сидоренко на нейтральной территории, чтоб он мне козырнул и сказал: «А-а, явился-таки, а что я тебе говорил!» И я сразу рассказал бы ему про столовую, и про деда, и про базар, и мы бы вошли во двор отделения как добрые знакомые. Сидоренко, несмотря на свое сержантское звание, почему-то казался мне здесь главным, — будто он только снисходительно притворяется подчиненным, а на самом деле всем здесь заправляет.
В одном месте к забору примыкали чьи-то гаражи, между ними и забором было пространство, захламленное досками, ящиками и прочим сором, а на крыши свисали ветви деревьев. Я проскользнул туда и уселся на крыше, с которой можно было наблюдать за двором отделения, оставаясь незамеченным. Из дверей то и дело выходили люди в форме, в окно видно было, как они там, в дежурке, о чем-то разговаривают и смеются, но за столом сидел не лейтенант, а кто-то другой, Сидоренко не было видно. Я сидел долго, но его все не было. Два дружинника привели цыганку. Она осыпала их бранью, потом начала голосить, перестала и льстиво принялась уговаривать дружинников и расхваливать их — какие они молодые и красивые. Они смеялись. Цыганка посулила ворожбой лишить их счастья в семейной жизни и мужского достоинства, дружинники захохотали и потащили ее в дверь. Она царапалась, кричала, мимоходом доставая из-под юбки какие-то пакеты и разбрасывая их по двору: наверно, в пакетах было что-то запретное. Дверь за ними захлопнулась, потом один из дружинников вышел и собрал пакеты.
Сидоренко все не было, и я подумал, что скорее всего он сегодня отдыхает после работы в ночь и торчать на крыше бессмысленно.
Остаток дня я провел за поселком, в степи. Лежал в бурьяне и смотрел, как колышутся надо мной метелки дикого овса и ковыльные пряди. Я не мог ни о чем думать, боялся сна, и он мешался с явью, и где-то близко текли в пыли бесконечные копыта, достаточно было поднять голову, чтобы опять увидеть череду прокаленных солнцем лиц и блеск железа.
К вечеру я пошел на станцию и на улице, которая выходила к вокзалу, увидел у продуктового магазина машину, в которой перевозят хлеб. Грузчики в синих халатах таскали в магазин лотки с буханками. Даже через улицу я уловил запах свежеиспеченного хлеба. Горячие буханки еще дышали кисловатым духом опары, и запах этот встал в горле комом, распирая его.
Я перешел улицу и заходил вокруг машины кругами, потом сел неподалеку на корточки. У меня потекла слюна, я глотал ее, и она опять натекала. Не в силах терпеть, я подошел ближе.
— Хлебец ждешь? — спросил меня худой горбоносый грузчик.
Я кивнул.
Он поставил лоток на ящики у входа, взял буханку, оторвал зубами захрустевший угол, прожевал, потом быстро подошел к машине и кинул буханку на сиденье, а сам, подхватив лоток, исчез в дверях. Меня облило горячим потом. Я встал и медленно пошел вдоль машины, как бы гуляя. Проходя мимо кабины, привстал на цыпочки и заглянул. Буханка лежала на коричневом дерматине, и надкушенный край пушился пористой сероватой мякотью. Надо было только распахнуть дверь, схватить буханку и убежать. У меня затряслись руки, в голове загудело, но я никак не мог решиться, ходил мимо кабины взад-вперед и ждал, когда грузчики скроются в магазине оба. Но кто-нибудь из них обязательно оказывался у машины. Наверно, в тесноте магазина им было не развернуться и они ходили по очереди.
Наконец они кончили таскать. Один остался у машины и закурил, второй исчез в магазине. Потом он вышел вместе с шофером, они сели в машину и уехали. Выглянула продавщица в белом халате и захлопнула дверь.
Надо было уходить, а я все ходил взад и вперед вдоль задней стены магазина и заглядывал в окна, заставленные изнутри какими-то ящиками. Я последними словами ругал себя за нерешительность, но все ходил и ходил, чего-то вынюхивал, оглядывался, проверяя, нет ли кого поблизости. Я не понимал, зачем это делаю, как вообще многое перестал понимать в последнее время. Но если бы я много думал над тем, что не понимал, я бы никуда не уехал, а остался бы в Новороссийске без копейки денег. Однако мне многое удавалось и, не понимая, я все же доверял своим стихийным действиям, они меня выручали. И вот я ослеп, оглох, перестал что-нибудь воспринимать и о чем-либо думать, подошел к двери, еще раз оглянулся, потянул ее и она открылась. Если бы меня в этот момент окликнули, я бы, наверно, сам поразился тому, что делаю. Я вошел и тихонько прикрыл за собой дверь, как у себя дома. Я пошел на запах хлеба, который тек по коридору, перебивая вонь протухшей селедки и неистребимый мышиный запах. Здесь, в подсобке, никого не было, голос продавщицы слышался из-за стены, из зала, я шел как слепой к составленным друг на друга буханкам. Они высились на широком столе золотистым высоким прямоугольником. Очень спокойно я снял сверху одну и, держа ее под мышкой, пошел назад, мимо ящиков с конфетами и папиросами, мимо бочки с пожелтевшим сахаром.
Я вышел, прикрыл двери, и только пройдя несколько метров, очнулся от оцепенения и зачастил ногами, ожидая в спину окрика, пронизанного той злой радостью, с которой изобличают воров. Буханка грела подмышку, я подумал, что ее могут отнять у меня, побежал за угол и там отдышался, выглядывая. Я отрывал зубами куски хлеба и жевал, торопливо глотая и давясь. Почему-то подумалось вдруг, что эта буханка перепала мне не зря, что это не так себе — хлеб, а вроде поощрения и награды солдату за то, скажем, что он просто остался жив, уже сама эта живучесть требует награды. Я вдруг понял, что повис на хвосте у удачи и надо действовать, теребить судьбу и тогда она подкинет мне еще один подарок — вроде товарняка на Поворино. В беде человек иногда бывает
