Русская армия в войне 1904-1905 гг.: историко-антропологическое исследование влияния взаимоотношений военнослужащих на ход боевых действий - Андрей Гущин

До 1910 г. организацией, вооружением, мобилизацией, боевой подготовкой и инспектированием артиллерии ведало Главное артиллерийское управление (ГАУ). Начальник ГАУ непосредственно подчинялся стоявшему во главе всей артиллерии генерал-фельдцейхмейстеру, подчиненному непосредственно царю. В 1905 г. Генерал-фельдцейхмейстер был переименован в генерал-инспектора артиллерии (генинспарт); за ним сохранилось право личного доклада царю{307}. Успешное взаимодействие артиллеристов и пехоты оказывалось трудноосуществимым, но трудности и препятствия лежали не в сфере неприязни между родами войск. Препятствия создавались системой управления мирного времени, отсутствием четко прописанных законодательных положений о совместных действиях разных родов войск. Заметим, что положение японского офицера-артиллериста выглядело более привлекательным. В японской армии начальник артиллерии подчинялся начальнику отряда, но «Инструкция для действия японской полевой и горной артиллерии в бою» позволяла командирам батарей и дивизионов, руководствуясь своим видением ситуации во время боя, самостоятельно в критических случаях переносить огонь на другую цель и менять позицию{308}. Инспектору артиллерии армии «Полевое положение…» (ст. 395) отводило хозяйственную роль: «Главнейшую обязанность инспектора артиллерии армии составляет забота о снабжении войск и парков патронами, зарядами, оружием и вообще всеми предметами артиллерийского ведомства»{309}. Статьи, рассматривающие деятельность инспектора артиллерии (с 398-й по 403-ю), касаются вопросов снабжения, доукомплектования личным составом, лошадьми, технического состояния орудий, а не вопросов координации действий артиллерии и других родов войск. Более того, анализ приказов по армиям позволяет утверждать, что прикомандирование к управлению инспектора артиллерии выполняло роль ссылки и наказания для офицеров. В приказе войскам 1-й Маньчжурской армии от 13 сентября 1905 г. за № 746 командир 1-й Поршневой батареи 2-го Сибирского артиллерийского дивизиона наказывался переводом со строевой должности в управление инспектора артиллерии армии: «За оставление батареи в тяжелую минуту боя удаляю подполковника Николаева от командования батареей и предписываю прикомандировать его к управлению инспектора артиллерии армии»{310}. Главнокомандующий хорошо понимал, что практика применения «Положения о полевом управлении войск…» просто не позволит виновному подполковнику командовать какой-нибудь строевой частью действующей армии, а значит, и нанести ущерб общему делу виновный уже не сможет. Описанная ситуация относится к разряду «неудобных» тем, что судить подполковника по действующим законам военного времени было чревато суровым наказанием для офицера (расстрел), а вынесение такого приговора наносило бы ущерб моральному облику армии (старший офицер не может быть трусом). Поэтому отчисление в состав управления инспектора артиллерии являлось компромиссным и рациональным решением, но наличие такой практики еще раз подчеркивает несостоятельность инспектора артиллерии в деле координации взаимодействия между родами войск и руководства артиллерией действующей армии. Исключительная возможность генералу-артиллеристу командовать артиллерией предоставлялась ст. 406 «Положения о полевом управлении войск…»: «Артиллерия, находящаяся в составе корпусов, дивизий и отрядов, действует по распоряжению командиров и начальников сих частей. Инспектор артиллерии армии распоряжается батареями этой артиллерии только в тех случаях, когда получит от командующего армией особое на то указание в видах приведения в исполнение какого-либо предначертания, сопряженного с действием значительной части артиллерии или с внезапным требованием немедленного содействия артиллерии на известном участке»{311}. Эта особенность подчинения специальных родов войск начальникам отрядов вовсе не означала, что пехотный или кавалерийский командиры младшего звена могли использовать артиллерийскую поддержку по первому требованию. Согласно ст. 839, артиллерийские части, «приданные пехотным и кавалерийским дивизиям, непосредственно подчиняются начальникам сих дивизий, оставаясь в ведении начальника артиллерии корпуса по специально-артиллерийской части и по инспекторскому за ними надзору»{312}. Начальник дивизии мог по своему усмотрению расположить батареи, указать цели и пр. Если на участке батальона (роты) появлялась новая цель, требовавшая срочного вмешательства артиллерии (несколько пулеметов), а командир батареи отказывался ее обстрелять, то пехотному офицеру приходилось рассчитывать только на свои силы. Артиллерист подчиняется командиру дивизии, поэтому батальонному или ротному командирам надо запросить штаб полка. Штаб полка должен связаться со штабом дивизии. В штабе дивизии должны доложить командующему дивизией, а тот — принять решение. Во время Русско-японской войны радиосвязь была только на вооружении флота. Связать телефоном роты, батальоны и даже полки со штабом дивизии во время войны 1904-1905 гг. оказалось технически неосуществимым. Командующие армиями требовали экономии боеприпасов{313}. Этим объясняется стремление офицера-артиллериста беречь снаряды для целей, которые будут указаны командиром соединения. В то же время войсковые начальники ожидали от артиллеристов активной поддержки пехоты и кавалерии в бою. Двойственность требований руководства порождала апатию, командир батареи оказывался, образно говоря, между Сциллой и Харибдой. Произвольный перенос огня с цели, указанной начальником отряда, карался в дисциплинарном отношении, в то время как благодарность ротного или батальонного командиров выражалась на словах{314}.

Особое отношение кавалеристов к представителям всех остальных военных профессий императорской русской армии имели под собой материальные и социальные причины. Военная публицистика была переполнена негативными отзывами о негласной практике отбора офицеров в кавалерию: «Поступление в кавалерийское училище обусловливается, помимо желания, едва ли не в большей степени имеющимися средствами, так как по господствующим и теперь еще взглядам в кавалерию могут идти только состоятельные. Так это и бывает на деле, хотя и меньше, чем прежде; и много лиц, способных и желающих служить в кавалерии, вынуждены отказываться от этого»{315}. Известно, что юнкера Николаевского кавалерийского училища, в отличие от всех остальных юнкеров дореволюционной России, носили уставную форму, сшитую на заказ{316}. Юнкера-кавалеристы носили знаменитые на весь Петербург серебряные шпоры мастера Савелова. Осознание собственной «особости» кавалерист сохранял на протяжении всей своей службы и нередко относился к остальным родам оружия с презрением{317}.

Не оказались безоблачными и отношения военных с медиками. Лазаретами, госпиталями и прочими медицинскими учреждениями в районе боевых действий, как правило, заведовали кадровые офицеры, тогда как основной персонал составляли военные врачи, многие из которых являлись мобилизованными гражданскими лицами{318}. В дневнике младшего полкового врача 35-го Восточно-Сибирского стрелкового полка В.П. Баженова от 12 октября 1904 г. имеется характерная запись об отношении к врачам со стороны офицерского корпуса: «Офицеры не считают врачей людьми своего круга, а врачи смотрят на офицеров как на недоучек, на малокультурных людей и стараются держаться от них в стороне, соблюдая лишь официальные отношения»{319}. Основной контингент призванных врачей составили жители крупных городских культурных центров{320}, которые не вполне понимали реалии военного быта. Врач В.П. Миролюбов стал очевидцем конфликта, возникавшего на фоне профессиональных интересов врача и офицера: «Заведующий санитарной частью команды врач без всякой задней мысли сказал, что едва ли в такой ранний час у солдат может быть аппетит, и потому он недоумевает, почему назначен “обед” в 4 ч утра. Смотритель лазарета (офицер) обиделся, истолковавши эти слова в смысле подрыва престижа его власти и вмешательства врача подобными “замечаниями” в сферу его действий. К общему нашему удивлению, он потом пожаловался дивизионному врачу»{321}.

§2.

НОВЫЕ ТИПЫ КОНФЛИКТОВ В ОФИЦЕРСКОМ КОРПУСЕ РУССКОЙ АРМИИ В ПЕРИОД РУССКО-ЯПОНСКОЙ ВОЙНЫ 1904-1905 гг.

Материал о конфликтах на этнической и религиозной почве не так обширен, как материал по другим видам противоречий в офицерской среде. Находку свидетельств о них можно отнести к разряду исследовательской удачи. Во всех крупных воинских соединениях в специальном сейфе хранилось ежегодно обновляемое издание секретного Военно-статистического ежегодника{322}. В нем отображались сведения об этническом и конфессиональном составах военнослужащих по всем родам войск, округам и пр. Официально подданные русского императора делились исключительно по конфессиональному принципу; еврей, принявший православное крещение, становился православным и делал вполне успешную карьеру (М.В. Грулев[27]); в свою очередь, русский, перешедший в лютеранство, получал соответствующую отметку в формулярном списке. Проблема этничности или национальной принадлежности в императорской дореволюционной армии до войны 1904-1905 гг. ограничивалась списком благонадежных или неблагонадежных этнических групп. Собственно проблема учета этнической принадлежности комбатанта с целью недопущения конфликтов имела место только в инородческих милиционных формированиях Кавказской армии XIX в.{323} Главной заботой для командования Кавказского корпуса русской армии становилось правильное с этнической точки зрения назначение командира: «Попытка поставить ингушей под начальство осетина (или наоборот) означала провокацию к мятежу»{324}. В целом в императорской армии было принято считать, что евреи не могут быть хорошими солдатами: они склонны к воровству, трусости, предательству на поле боя{325}. В отношении поляков-католиков были введены жесткие ограничения по числу их пребывания в полках и соединениях{326}. Более того, официально офицер, избравший в супруги польку-католичку, лишался внеочередного производства в следующий чин{327}. В свою очередь, офицерские династии немцев-протестантов пользовались особым доверием правящей династии{328}. Необходимо заметить, что многие офицеры с немецкими, шведскими и голландскими фамилиями, находясь в России в третьем и четвертом поколениях, ощущали себя русскими и относили себя к русским. Многие представители этих династий приняли православие.