Малахитовый бегемот. Фантастические повести - Алексей Смирнов

9

Вскоре Греммо успокоился, взял себя в руки. В кабине лифта он посмотрел на спутника снизу вверх и доброжелательно улыбнулся.

– Ладно, Егорушка, хватит мне пачкать мозги. Тут такая секретность, что шита белыми нитками. Время гениальных одиночек давно прошло. Без помощи со стороны твой террорист никак не мог соорудить такую штуковину.

Бороздыня вздохнул, повел плечами, которым было тесно в наутюженном халате.

– Что рассказывать, Иван Миронович, коли сами знаете. К чему вам это? Меньше знаешь – крепче спишь.

Кабина звякнула. Заведующий вышел в проем, обернулся.

– Анамнез! Правильно собранный анамнез – залог успеха. Мне нет никакого дела до ваших разработок, но пациент – вот он, передо мной, и в голове у него завелся патологический очаг. Чем больше я буду знать об этом очаге, тем лучше для дела.

Бороздыня потер ладони.

– Ладно. Конечно, мы приложили к этому руку… Это наша затея. А куда денешься? – Его голос наполнился горечью. – Страна-то пропадает. Государство дышит на ладан. Лагеря не помогут, современные технологии – это вам не Беломорканал. Как заставить, если не через прямой контроль умов? Мы разработали метод, и наш герой был ведущим специалистом. Но его перекупили!

Иван Миронович облизнулся.

– Кто?

– Да те, кто обычно! Словно не знаете!

Они остановились перед ведомственным кафетерием. Греммо азартно подбрасывал на ладони ключ от личного кабинета.

– Тогда, наверное, Бенкендорф – это его оперативный псевдоним? Вроде как охранитель?

– Да ничего подобного – расстроенно скривился Бороздыня. – Я впервые слышу о нем… Очевидно, он просто бредит.

– Еще бы ему не бредить! Но этот бред меняется… Он становится, – Греммо со вкусом прищелкнул пальцами – кинематографическим, как у нас выражаются. Он делается более структурированным.

Мимо прошел огромный, тучный доктор в просторных одеждах и на ходу приветствовал Ивана Мироновича. Протиснулся в кафетерий, на миг заполнив дверной проем. Бороздыня проводил его взглядом.

– Не надо бы нам здесь маячить, пойдемте возьмем по салатику.

– Перекусим, – не стал противиться Греммо.

Бункеры бункерами, а столовые остаются прежними. Эстетика, рождающая цитадели, выдает себя в шаблонах общественного питания. Собеседники встали в очередь, сняли пластиковые подносы, поставили их на стальные округлые рельсы, покатили вперед – приобретая по ходу салаты, муссы, суфле; поспешая щипцами нахапать хлеба, создавая заторы перед кофейными и чайными машинами. Капитан поваренных войск налил им бульона из поварешки, уронил в макароны по шершавой котлете и поджал губы, когда оба отказались от компота. Для сухофруктов не существует званий и допусков.

Бороздыня нес свой поднос, образовав с ним единое монолитное целое; Иван Миронович преувеличенно балансировал и притворялся рассеянным обеспокоенным чудаком. Сели в углу, друг против друга, и Бороздыня зашептал, почему-то оборачиваясь на огорченный компот:

– С этим государством, с этими людьми управится лишь душегуб планетарного масштаба. Прямое мозговое руководство, гаджетизация населения.

– Только душегуб и справится, – кивнул заведующий. – Егорушка – а на хрена оно вообще нужно, такое государство, с которым справится только душегуб?

Бороздыня закашлялся, посмотрел на Греммо исподлобья. Тот беспечно уплетал оливье.

– Вернемся к теме… Структурированный бред – это как?

– Упорядоченный, – ответил Иван Миронович с набитым ртом. – Проработанный. В этих отчетах начинают прорисовываться события. Они фантастичны, но в них появились причинно-следственные связи. Это довольно странно. Обычно бывает наоборот: чем дальше заходит процесс, тем бессвязнее построения.

– И что это может означать?

Иван Миронович покончил с салатом и взялся за суп.

– Скоро узнаем. Не исключено, что поток сознания управляется вашим террористом.

Бороздыня проглотил настолько крупный кусок булки, что горло у него вздулось огромным горбом – на секунду.

– Так я и думал. Можем ли мы ожидать нападения?

Иван Миронович высосал из ложки лапшу.

– Можем, Егорушка. Если мозги не развалятся. Ваш молодчик должен действовать аккуратно и не бродить по чужим извилинам в грязных галошах.

– На снимке он держится скромно и смирно…

– Он, Егорушка, позирует. Издевается над тобой.

В кармане у Греммо затрезвонило. Он отложил ложку, выцарапал телефон, послушал, хмыкнул.

– Скажи ему спасибо, Тамарочка. И никуда не пускай. Впредь в одиночку к нему не ходи, бери пару. Шокером его, если что.

Иван Миронович отключился и болтанул ложкой в тарелке.

– Что там? – осведомился Бороздыня.

– Наш герой вызвался помогать. Вынести капельницу.

– И как это понимать?

Заведующий закатил глаза:

– Что ж… Самостоятельный вынос отработанной капельницы – почетная обязанность каждого гражданина.

– Я серьезно, Иван Миронович.

– А что серьезно? Серьезно то, что он сравнительно оклемался. И снова взялся за свою писанину.

Бороздыня отставил глубокую тарелку, придвинул мелкую, разрушил котлету.

– Пусть пишет – что такого?

Греммо поднял палец:

– Шуб угнездился в участке, отвечающем за важные функции. И если пациенту стало лучше, то это означает одно: Шуба там больше нет. Я думаю, он перебрался в другое место. Или хотя бы подобрал свои грабли. При таком мастерстве нам будет не так-то легко его вынуть – если, конечно, мы хотим, чтобы носитель остался в живых.

10

Гости съезжались на дачу.

Брованов перечеркнул слово «съезжались» и заменил на «приехали». Во-первых, так было правильнее, а во-вторых, первоначальная версия была ему смутно знакома. Он у кого-то читал то же самое.

Трехэтажный каменный особняк высился на пригорке, опоясанным речкой. Вода по милости половодья вышла из берегов и смыла мост. Дрожки, которыми правил последний гость, успели в последнюю минуту. Когда его лошади ворвались во двор, мост тихо снялся и поплыл по реке вкруг особняка. Так он и плавал в дальнейшем, по нему сверяли часы. Особняк с его обитателями оказался отрезан от внешнего мира.

Здание принадлежало двум генералам с фамилиями Точняк и Медовик, кормил их какой-то мужик. Брованов знал обоих, но лишь понаслышке; мужика не знал. Все трое не имели значения. Брованов существовал бестелесно и проводил время в брожении по залам, кабинетам, комнатам и альковам. В особняке было грязновато, если не сказать – паскудно; прислуга разбежалась, за исключением поваров, которые с утра до вечера кипятили сложное варево на первое, второе и третье. Впрочем, сей рацион разнообразился многочисленными готовыми закусками и сластями, повсюду валялись обертки от ветчины и конфет. Шатались собаки, напоминавшие об Олтын-Айгуль, но Брованов почти не думал о ней. Она была делом прошлым, подобным утекшей воде.

Сейчас его намного больше занимали гости.

Гостями они, собственно говоря, не были, а просто пестрая компания вольных литераторов собралась на творческий семинар. Впрочем, даже не семинар – скорее, свободный обмен мнениями на всем готовом, а можно было и не обмениваться. Каждый делал, что хотел; собранием предполагалось, что кто-нибудь, если не все, на что-нибудь вдохновится, к чему-нибудь подтолкнется, будучи вырван из обыденного одиночного самоедства. Они сошлись в зале, и Брованов ходил среди них, оставаясь незамеченным. Его сюда никто не приглашал. В камине курились сырые поленья, за высокими окнами тянулись поля нечистого желтого цвета, не до конца освободившиеся от снега. Рассыпались вороны, их карканье не проникало в залу. Заканчивался апрель, начинался ноябрь. На стене скучала гитара. Трой Макинтош, похожий на гамадрила, излагал свои взгляды на деятельность правого мозгового полушария. Он был художник, а не писатель: рисовал гадости; высокий, седой, имея лицо удлиненное, Макинтош неторопливо ходил с откляченным задом и взмахивал рукой.

– Сцепите руки, – предложил он раскормленной даме неясных лет, которая сидела возле камина в старинном кресле с оранжевой парчовой обивкой.

Это была Фаня Гусьмо. Неряшливая, в тысяче одежек, она писала о женской психологии, продовольственных отношениях в браке и высшем промысле.

– Сцепите, – настаивал Трой Макинтош.

Фаня сконфузилась – излишне нарочито для своего почтенного возраста. Она сплела пальцы, и Макинтош склонился над ней, словно принюхиваясь.

– Скрытое левшество, – определил он. – Вы ложите большой левый палец поверху правого.

– Кладете поверх, – пробормотал Клод Моторин. Он слыл акулой пера – крашеный, красногубый, гомосексуальный блондин с подведенными глазами, одетый в небесный пиджак и яблочный галстук. Макинтош вскинул голову:

– А?

Моторин презрительно сощурился: