Малахитовый бегемот. Фантастические повести - Алексей Смирнов

Это была Фаня Гусьмо. Неряшливая, в тысяче одежек, она писала о женской психологии, продовольственных отношениях в браке и высшем промысле.

– Сцепите, – настаивал Трой Макинтош.

Фаня сконфузилась – излишне нарочито для своего почтенного возраста. Она сплела пальцы, и Макинтош склонился над ней, словно принюхиваясь.

– Скрытое левшество, – определил он. – Вы ложите большой левый палец поверху правого.

– Кладете поверх, – пробормотал Клод Моторин. Он слыл акулой пера – крашеный, красногубый, гомосексуальный блондин с подведенными глазами, одетый в небесный пиджак и яблочный галстук. Макинтош вскинул голову:

– А?

Моторин презрительно сощурился:

– Пустое…

Он присел перед камином на корточки и принялся шуровать кочергой. К нему присоединился публицист Блок – тихий плешивый человечек в вытянутом свитере.

Особняк качнулся, хлынул дождь.

– До чего же часты землетрясения в этой местности, – посетовала Нелли Одинцова, расположившаяся возле окна с чашкой матэ и томиком испанского романиста, заложенным увядшей фиалкой. Бледная во всем, что жило помимо чахоточного румянца, она сочиняла непристойные стихотворения о неистовой любви.

Перед ней на ковре лежал, растянувшись, драматург Кохельбеккер – алкоголик, кокаинист, шулер и неутомимый танцор. Он находился без чувств, и все считали, что он попросту пьян. Брованов задержался у Кохельбеккера. У него возникли сомнения, жив ли тот. За ухом у Кохельбеккера зияла рана, не видная с поверхностного взгляда. Кто-то из присутствующих успел его хорошенько приложить. Брованов нащупал сонную артерию и ощутил слабое биение. Он обернулся, призывая окружающих обратить внимание на тело, но никто этого внимания не обратил – в том числе и на него самого.

– Свободомыслие! – воскликнул Макинтош, и Фаня Гусьмо театрально отпрянула. Ее сильно тошнило, вообще недужилось, однако она изо всех сил старалась этого не показывать и разве что изредка непроизвольно кривила лунообразное лицо.

Пошатываясь, вдруг Кохельбеккер встал – сначала на четвереньки, а потом и в полный рост. Особняк моментально обрел устойчивость.

– Здесь что-то происходит, – пожаловался Кохельбеккер. – Кто-то ударил меня по голове.

Мелькнула тень, и Очаков – литературный критик средних лет и среднего роста, заметил ее. Он был затянут в мундир и воротничок, имея статскую внешность; был стрижен ежиком и бобриком. Поджавши губы, он молча сверкал очками из темных углов. Брованов заподозрил, что Очаков заметил его – а может быть, не его. Брованов считал, что за этой болтливой и вольной публикой присматривает Бенкендорф. Ему все отчетливее казалось, что Бенкендорф это всего-навсего его собственный псевдоним. Он летал по зале, рассматривая, как неподвижно сидят остальные творческие работники: Фарид Мулат, Ипполитова, Ярема Блудников, Антон Бодунцев и Осип Олифант.

11

– Что-то новенькое, – изрек Иван Миронович, пробегая глазами очередной лист.

Перед ним лежал список имен, каждое снабжено пометками: странными значками и сумбурными примечаниями. Список был заключен в длинную фигурную скобку, за которой Брованов начертал фамилию: Бенкендорф. Греммо до того увлекся, что высунул язык.

– Дайте посмотреть, – потребовал Бороздыня.

– Смотри, – рассеянно отозвался заведующий. – Ты не понимаешь… – Он уставился на Бороздыню, словно видел насквозь и дальше. Размеренно продекламировал: – Об орясину осел топорище точит, а факир, созвав гостей, выть акулой хочет.

Бороздыня хмурился, переводя взгляд с Греммо на список и обратно.

– У вас острое помешательство, Иван Миронович?

Тот ответил вопросом:

– Как по-твоему, что там перечислено?

– Понятия не имею. Подпольная группа? Экстремисты, сообщники Шуба?

– Не думаю…

Бороздыня взглянул на часы.

– Час уже поздний, Иван Миронович. Вы, небось, хотите домой пойти?

– Мало ли чего я хочу. Нам, Егорушка, придется задержаться надолго. Вон коечка, поспать тебе, если сомлеешь, – Греммо указал на маленький диван, неспособный принять даже четвертую часть Бороздыни.

– На воду дуете, Иван Миронович. Он же от нас не сбежит. Он испарится в третьем поясе защиты, если не сгорит в первых двух. И не помрет. Шубу нельзя, чтобы он помер – тогда ему самому конец. А мы должны отдыхать.

– Детки заждались? – Иван Миронович изобразил печаль.

– Собака.

– А у меня и собаки нет. Зато привидения – в избытке. Берут за горло, садятся на грудь, дышать не дают… Все спрашивают, спрашивают о чем-то, а я не разберу, гоняю их до утра…

– Не иначе, покойнички…

– Да уж не молодые спортсмены. Совесть моя стариковская изрядно обременена, – Греммо смахнул с лица невидимую паутину, вздохнул. – Он, Егорушка, может от нас убежать, я уверен. И даже готовится к этому, усиленно. Носитель пытается установить с нами связь. Он сообщает о происходящем, – Греммо перегнулся через стол и щелкнул по листу в руках Бороздыни. – Как умеет, по мере сил. К сожалению, я не могу исключить сознательную дезинформацию, хотя ложные сведения были бы, я считаю, более внятно изложены. Возможно, пятьдесят на пятьдесят. Носитель сообщает, паразит напускает туман…

Бороздыня ударил в ладоши, потер руки.

– Если так – к черту сон! Я же гончая, Иван Миронович. Мне нравится брать след. Принимать вызов. Как он, по-вашему, может удрать?

– Пока не знаю. Но это вот… ты давеча назвал мою считалочку помешательством. Оно вовсе не бред, оно памятка. Студенческая галиматья для запоминания черепных нервов. Их в голове двенадцать. Волшебное число! Двенадцать апостолов, двенадцать зодиакальных созвездий…

– Поэма еще была, – подсказал Бороздыня.

– Много чего было! Слушай внимательно: об орясину осел топорище точит. Первые буквы соответствуют нервам – ольфакториус, оптикус, окуломоториус… тригеминус, трохлеарис.

– Уловил, – напряженно сказал Бороздыня. – И что?

– Теперь перечитай список. Все эти дикие имена. Те же буквы, Егорушка. А факир, созвав гостей, выть акулой хочет – абдуценс, фациалис, статоакустикус… глоссофарингеус, вагус, аксессориус, хипоглоссус… Это названия черепных нервов, помесь латинского с греческим. Они в голове. И твой террорист в голове. Улавливаешь сигнал?

– Так, – Бороздыня встал и прошелся по ковру. – Так. Он пытается сообщить нам о местопребывании Шуба?

– Может быть. Возможно, он ничего не хочет, а просто описывает происходящее в черепе. Он же словесник, графоман. Дурная привычка записывать всякий вздор.

Бороздыня погладил себе щеки, словно умылся.

– Фациалис… вроде как это слово уже звучало?

– Молодец! – похвалил его Греммо. – Хорошая память. Звучало, как не звучать – это лицевой нерв. Носителя немного перекосило. И мы читаем в пояснении справа, что… Фаня Гусьмо… кривила лицо…

– Почему же Гусьмо?

– Потому что гусиная лапка… ветвление веточек, научный термин. Околоушное сплетение. А Кохельбеккер ушиблен. Нервус статоакустикус. Вспомни снимок – он там и засел…

– Отчего же тогда Кохельбеккер?

– Оттого, что это двойной нерв. Его улитковая часть есть нервус кохлеарис…

Бороздыня решительно покачал головой:

– Нет, Иван Миронович. Откуда Брованову все это знать? Он не имеет никакого отношения к медицине.

Греммо подмигнул:

– А Шуб? Он – имеет?

– Он, конечно, может иметь. Он знает массу вещей. Но тогда получается…

– Вот и я о том, – кивнул Греммо. – Половина на половину – как варианты. Шуб подсказывает ему… зачем-то. Или не подсказывает, а делает что-то, но их сознания пересекаются – откуда мне знать? Это твои разработки, Егорушка. Я понятия не имею, на что способны ваши устройства.

12

Бороздыня вправду заночевал на диванчике.

К его услугам пустовали иные помещения, ведомственный гостиничный комплекс, но он отказался от роскоши. Во-первых, он не хотел удаляться от нестабильного носителя, в состоянии которого могли произойти важные изменения. Во-вторых, он просто устал и уснул, где сидел. Последним, что он принял к сведению, был новый снимок головы Брованова, доставленный из отделения функциональной диагностики. Иван Миронович все показал: Шуб, оказывается, привстал со своего места и вытянул ногу; этим он раздражал пресловутый фациалис – лицевой нерв.

– Неоперабельный террорист, – подытожил Греммо. – На данный момент удаление невозможно даже по жизненным показаниям. Подождем, когда он допустит промах и высунется на поверхность.

– Надо заранее подготовить операционную, – сказал Бороздыня.

– Все давно развернуто. Трепаны и пилы наточены, запасы крови обновлены.

Бороздыня смежил веки, протяжно зевнул. Рот его раскрылся столь широко, что Греммо невольно отпрянул. На другом конце города собака Бороздыни, томившаяся без выгула, восприняла зевок и длинно завыла.