Привычка умирать - Инара Озерская

Она вышла на перекресток.

Дом исчез.

Не может быть, так не бывает! Софья бегом бросилась к забору и распахнула калитку, чего не делала уже черт знает сколько лет. Не делала хотя бы потому, что знала - там нет никого, а калитка заколочена. Однако сейчас она оказалась открытой, сорванные доски валялись с другой стороны. С той стороны, где... Где не было больше дома. Нелепый обгорелый остов, две печных трубы, вытоптанная пожарными осенняя прогалина и рыбий запах мокрых листьев. Софья поскользнулась и упала на бок, въехав ногой в мягкую прелую грязь. Как-то очень больно. И встать оказалось трудно, медленно, словно собираешь рассыпанные шахматные фигуры, а две пешки и черный слон закатились под диван, и не дотянуться, и рука не пролазит... Пока Софья поднималась и старалась выпрямиться, а потом все-таки отвернуться от пожарища, и выйти за калитку, и пойти дальше, не оборачиваясь, не пытаясь очистить замаранную одежду, в голове крутилось только одно: "Осип..." И на разные лады, по кругу на скрипучей карусели мыслей: "Осип - не имя даже, а так, содержимое песочных часов - если его стряхнуть на ветер, песок перетечет уже не с горки на горку, а, например, в абрис _осины_ на краю болота, в вязкий противный _синий оползень_ на берегу городского канала, или в местного придурка Лешку с _оспинами_ и гнойными кратерами вместо лица. _Оська_..."

(Видишь ли, Соня, я ведь тоже не знаю, как назвать то, что ты чувствуешь сейчас. Ненависть? Нет, не оно... Отчаяние? Близко, но не подходит... Досада? Пожалуй... Но то, что ты чувствуешь, холодней отчаяния и горячей досады. И я никак не могу его назвать, так же, как ты - никак не можешь понять, что же ты чувствуешь сейчас на самом деле.)

"Боль!"

(Это слишком просто. Но, возможно, потому и правильно.)

"Да нет же!.. Боль! Нога болит".

До библиотеки Софья едва добралась. Добралась только для того, чтобы Казимировна поохала над ней, насоветовала кучу ерунды и вызвала такси, чтобы докатить Софью до поликлиники. Вывих, растяжение, перевязка, и снова такси... Домой. Болеть. Прощаясь с директрисой, Софья подумала о том, как глупо совпадают карты жизни: "А может быть, и вправду неважно, кто - я или она - укатывает поболеть домой? Может, она это и есть я - только через двадцать лет? Может быть, я - не больше, не сложнее, не умнее, не красивее, чем она - за двадцать лет до сего дня? Тогда какая разница: вывих или климакс? Не знаю... Я сегодня опять ничего не знаю".

До свадьбы заживет. Соседка Люба пообещала притаскивать продукты и сигареты. Соня благословляла судьбу за то, что Любка нелюдимка, забот с тремя ребятишками у нее по горло, и попусту болтать с соседкой ей недосуг.

Нога не болела, но ныла тревожно, и Соня едва сдерживалась, чтобы не размотать бинты и не посмотреть: а вправду ли там все так, как раньше? Ей казалось, что с сустава сняли кожу, и теперь он остывает в склизкой сумке, и только повязка скрывает нехорошую правду. Так же, как вылинявший серый забор почти на треть скрывает нехорошую правду о доме. Но если пройти перекресток быстро, не поворачивая головы и не подкрадываясь к калитке, то можно и не заметить, что дом отныне беззащитен, как никогда, что даже Сонин взгляд не может заслонить почерневшее от копоти печное сердце дома. Раньше, когда-то, в нем плясал и ластился огонь, и оттого сердце грело, звало и напевало тихие вечерние песни, под которые и спать легко, и слушать, и уходить не хочется. Но даже если уйдешь, даже если уйдешь далеко-далеко: по сумеречным переулкам к родителям, по быстрым шпалам с прикипевшей ржавчиной в Питер, по горбатой зимней грязи в библиотеку, - то все равно шелестящее биение нутряного огня можно расслышать. А теперь? Соня задерживала дыхание и пыталась представить, что же будет теперь, но ничего не получалось. Ведь иначе нужно сцепить зубы и размотать бинт, чтобы увидеть ущербную луну голого сустава, а доктор не велел, может быть больно, может быть даже хуже, чем сейчас, придется закричать. Иначе... Иначе придется размотать забор, чтобы увидеть почерневшее сердце дома, и корявый палец трубы, указующий в плоское небо. И может быть больно, даже больнее, чем сейчас, и придется закричать в телефонную трубку громко-громко: "Зачем?!" А это уж совсем глупо. Потому что и без того понятно, "зачем". И даже понятно, "почему".

(Помнишь, Сонечка, то самое - страшное слово, которое ты никак не могла крикнуть маме, когда становилось совсем плохо, и ничего уже не хотелось? То самое, после которого все должно рассыпаться, как битое стекло? Все прошлое - пушистая лодочка коляски на волнах блестящей дорожки, теплый мед летней песочницы, большое тело, в которое проваливаешься, как в туман, когда тебя прижимают к груди. Все настоящее - башенка в центре голубиной спирали, тяжелые, слишком большие для тебя, маленькой, книги, сад, по которому от калитки до двери крадешься по ушастым лопухам. Все будущее развесистая рябина под окном, вязкий воздух читалки, уксусный запах Казимировны, калейдоскоп с изнанки век, просторные вечера на окраине города. Ты уже позабыла это слово. Ведь когда-то ты его так и не смогла произнести. А каково Осипу? Ведь ему приходился отцом целый век. Его глупо винить, трудно простить, страшно понять, но и забыть невозможно. А век сей кривлялся натужно и называл Осипа своим сыном... Зачем-то. И, знаешь, Сонечка, Осип ведь тоже не смог ничего ему сказать. Но смог сделать. Сделать себя, думая, что делает наперекор ему.)

"Хуже всего то, что он пытается перекроить мир по себе, Яков Моисеич", - почти молилась про себя Софья. - "Но он измучен и зол. И он убрал нас из мира, как убирают пешки с доски. И я смеюсь над ним, но я не знаю, совсем не знаю, что же дальше..."

Но никто не отзывался в глубинах памяти на Сонину молитву. В папиной комнате, ставшей библиотекой, между книжных полок затвердела тишина, и пора уже Софье прихватить с собой книгу и перебраться потихоньку в спальню. Однако страх, который некогда загонял Осипа под стол, теперь зажал Соню в тисках отцовского кресла, сковал тело, не позволяя даже зажечь настольную лампу, хотя стемнело и неоновая реклама с дома напротив моросила в лицо. И не встать, не задернуть шторы, не заслониться от взглядов чудовищ из бездны небесной, которые липнут снаружи к стеклу и шепчут: "Дай-дай-дай заглянуть в тебя теплая гладкая до сердечка до печеночки всего на минуточку..." Не встать, не отвернуться.

Соня оттолкнулась от подлокотников, встала и отвернулась. Даже свет смогла зажечь. Стоя спиной к окну на одной ноге, как цапля в сумеречном болоте, Софья оглядела полки, освещенные лимонной дугой лампы, и дотянулась до самой простой из сложных книг. До самой легкой из весомых, до самой сладкой из соленых, до самой незаметной из больших.