Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль

Как бы то ни было, вряд ли спирали ДНК принца каким-либо образом перекручивались внутри меня. Его единственным потомком была лишь удивительная скандально известная дама — принцесса Мари Бонапарт, знаменитый психоаналитик, исследовательница женской сексуальной дисфункции, сначала пациентка, а затем спасительница Зигмунда Фрейда, предоставившая средства, чтобы вырвать его из лап венских нацистов. Двое ее детей — принц Петр (наследник престола Дании и Греции) и принцесса Евгения (унаследовавшая только титул), конечно, не были связаны ни с одной из моих семей. Рассматривая на фото Мари Бонапарт с этими ее мечтательными глазами, соблазнительно лежащую, утопающую в белых кружевах и столь разительно отличающуюся от моего обнаженного захватчика, я задавался вопросом: брал ли отец семилетнюю Мари на выставку, чтобы посмотреть на óна? Этот ли образ парил в закоулках ее памяти, когда почтенный Зигмунд задал вопрос, который я впервые прочел в какой-то эротической книге, передававшейся в школе из рук в руки, а позже — но тоже до четырнадцатого дня рождения — увидел в качестве надписи на футболке: «Чего хочет женщина?»

Этот вопрос приобрел значение только теперь, когда Кэм вернулась в мою обитель, и она без труда ответила на него с сексуальной откровенностью, которая пробудила бы ревнивые подозрения, если бы она не поклялась, что была верна мне все эти семь лет, как и я ей. Даже более верной, чем я, ведь в послужном списке Кэм не было инцидентов с ее собственными гениталиями и альбомами Питера Гэбриэла, о которых следовало бы сообщить, или каких-либо последних ласк самой себя с мыслями о самоубийстве на берегу ледяной реки. При этом Кэм не скрывала, чего хотела бы от меня и для меня: чтобы я выздоровел, чтобы мы могли осуществить подростковые замыслы, выйти за меня замуж, остепениться, сделать карьеру в биологии и математике, иметь детей, вместе плыть к старости. Всему этому помешал мой посетитель. Точно так же в свое время прервали и все его жизненные планы, хотя нам потребовался почти год, чтобы установить обстоятельства похищения, ведь Кэм полный рабочий день трудилась в лаборатории и могла посвящать нашим изысканиям лишь несколько часов в неделю. Я же был почти бесполезен: сидел взаперти дома, читал то, что Кэм удавалось нарыть во время вылазок в библиотеку, с нетерпением ждал вечеров, когда моя любимая вернется домой, чтобы обсудить с ней свои открытия и по крупицам собрать воедино картину испытаний, выпавших на долю одиннадцати жителей Патагонии. Как мы выяснили, их действительно похитили в 1889 году, чтобы выставить в Париже в чилийском павильоне, и это были индейцы племени óна, согласно большинству версий, хотя Кэм вскоре стала называть их селькнамами — похоже, так они сами себя называли.

Это не первый и не последний случай подобных похищений, совершенных на островах, которые Магеллан окрестил Огненной Землей в 1520 году, когда пересек бурный пролив, до сих пор носящий его имя. Первых встреченных на островах туземцев он назвал патагонцами — эти люди были очень высокими и носили странные меховые одеяния. Магеллан приказал насильно взять на борт двух туземцев, чтобы их можно было потом демонстрировать при португальском дворе, но завершить предприятие помешала смерть похищенных. Умерли ли они от какой-то европейской болезни? Или сопротивлялись и были убиты? А может, покончили с собой, сиганув в море, чтобы попробовать вернуться домой вплавь? Мы не смогли пролить свет на эти вопросы, узнав только, что эти дружелюбные гиганты питались сырым мясом, ели крыс вместе со шкурой и любили жевать сладкий корень, который называли «капас». А еще перед смертью они якобы приняли христианство и при крещении получили имена Иоанн и Павел. Насколько правдивы эти отчеты? Можно ли верить историям, рассказанным их похитителями? Ясно было одно: в последующие столетия путешественники разных национальностей, что отправлялись на Огненную Землю — а туда рвались все европейцы, одержимые индийскими специями и богатствами Востока и желанием контролировать путь через мыс Горн, а еще соревновавшиеся за право открыть новый континент, который, по слухам, находится на южном конце земли, terra australis incognita, — не могли устоять перед соблазном увезти здешних мужчин, женщин и детей из их первоначальной среды обитания. Голландцы, французы, испанцы, немцы, британцы, португальцы совершали набеги на эти берега и привозили с собой «образчики» дикарей. Этого не делали только американцы, они довольствовались тем, что вырезали почти до полного исчезновения тюленей и китов, которые служили основным источником пищи и одежды, а также сырья для строительства домов и производства орудий, помогали выживать пяти племенам, обитавшим под этим негостеприимным небом рядом с бурным морем в холодном климате более шести тысяч лет.

Мне было очень грустно читать эти записи после многих дней заточения в комнате.

Еще сильнее депрессия навалилась, когда предприимчивая мисс Вуд притащила домой книгу отца Боргателло и альбом фотографий, опубликованный в Турине в 1907 году салезианской общиной, и, затаив дыхание, сообщила, что мне нужно увидеть одну из фотографий.

— Это он? Он? Ты выяснила, кто он?

— Я не думаю, но… Вот, взгляни. Это селькнам.

В нижней части снимка, который кто-то заключил в аккуратную рамку, распростерся среди потемневших тощих пучков травы в какой-то пустоши в Патагонии обнаженный труп индейца. Его гениталии были выставлены всем ветрам, а потом и всем взглядам, например моим сейчас или любого, кто наткнулся на эту фотографию. В одной руке мертвец сжимал длинный сломанный лук, белый, потому что, скорее всего, его вырезали из китовой кости. В другой — три таких же белых стрелы.

Я всмотрелся в лицо селькнама. Оно было размытым, его трудно было идентифицировать, если не считать вздернутого носа и копны волос, которые ужасно напоминали черты моего посетителя. Над убитым туземцем высился красивый бородатый мужчина в военной форме, небрежно сжимавший ружье, как охотники возвышаются над только что застреленной добычей, хотя его равнодушная ступня не касалась трупа. Он стоял вполоборота к объективу, глядя туда, где трое других вооруженных мужчин присели спиной к фотографу, прицелившись в кого-то, возможно намереваясь стрелять в других индейцев там, на горизонте; индейцы, может быть, отстреливались, или убегали, или просто покорно ждали смерти.

— Это Джулиус Поппер, — Камилла ткнула пальцем в бородача над поверженным селькнамом. — Помнишь такого?

Я помнил. Мы натыкались на его имя в другой книге, но никогда ранее не видели лица. Этот румын возглавил экспедицию, отправленную в 1886 году правительством Аргентины, чтобы исследовать регион. Заодно Поппер заявлял права на пастбища, чтобы основать ранчо и на нем разводить и откармливать овец, а потом экспортировать их в Европу.

— Восемьдесят шестой… — задумчиво пробормотал я почти себе под нос. — Это не может быть мой посетитель?

— Если только мы не ошиблись насчет похищения тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, но во многих источниках утверждается, что такое событие действительно произошло.

Я посмотрел на труп, выглядевший достаточно знакомым, чтобы у меня возникли вопросы, которых я бы предпочел избегать. Как часто я хотел убить своего посетителя, с радостью задушил бы его? И вот кто-то убил похожего туземца, а может, и его самого, если с 1889 годом вышла ошибка. И вот он лежит на спине, беспомощный, заглушенный смертью, не сопротивляясь, подчинившись законам пуль и перемолотый челюстями технологий: сначала щелчок винтовки, а затем камеры — оба артефакта изобрели и изготовили за тысячи миль, а затем привезли на Огненную Землю, чтобы выполнить свой неумолимый долг. Что случилось перед тем, как сделали это фото, навеки запечатлев мгновение? Что случилось после, когда объектив уже не был свидетелем, документирующим происходящее, а эти ботинки переместились в другую пустошь, чтобы совершать новые убийства? Ужин? Душевное раскуривание трубки у костра под шатром? Как добиться ответа от мертвеца на фото? Знал ли ответ мой посетитель?