Волок - Мариуш Вильк

«Смотришь на столбики пены. Они вечно отходят в тихое местечко, под навес черной каменной глыбы, танцуют там на чуть колеблющейся воде. Но каждый из этих столбиков не такой как другой. А дальше и все различно, все не то в настоящую секунду, что в прошедшую, и ждешь неизвестной будущей секунды», писал Михаил Михайлович в 1905 году в своей первой книге «В краю непуганых птиц».

Книга имела большой успех на Канале, сам Успенский, главный чекист Надвоицкого узла, читал ее. Тот Успенский, что застрелил собственного отца, чтобы одним попом в Союзе стало меньше, и позже, по некоторым свидетельствам, прославился своей жестокостью на Соловках. Согласно другой точке зрения — тов. Успенский был выдающимся чекистом, одним из начальников СЛОНа, использовавшим новый, прежде неведомый миру метод воспитания трудом. И к тому же — рафинированный интеллектуал. В Надвоицы он прибыл с книгой Пришвина в руках.

Годом позже — в 1933-м! — приехал сюда сам Пришвин, возможно, привлеченный своей популярностью среди строителей Канала, а может, уже задумавший следующую книгу. Ею стала «Осударева дорога», сказки о «рождении нового сознания русского человека». Успенский там, выведенный под именем бесстрашного Сутулова, олицетворяет Власть, которая из людских брызг и пены заново лепит Коллективного Человека, каким было человечество в самом Начале.

Надвоицкий узел — сердце Канала. Он вздыбливает воды Выгозера, регулируя их уровень для нужд электростанции и шлюзов, а лишнее сбрасывает в старое русло Падуна. Узел включает в себя Надвоицкую плотину, водосбросы и десятый шлюз, который продолбили в диабазе — в твердой, темно-зеленой магмовой скале. Для плотины требовался бетон, для бетона — камнедробилка. Диабаз оказался камнедробилкам не по зубам. Зубья приходилось отливать из специальной стали: 50 % чугуна, 48 % железного лома и 2 % ферромангана. Где взять печь, чтобы выдержала температуру плавления такой стали? Элементарно — во время отливки зэка поливали вагранку холодной водой. И диабаз был раздроблен.

Десятый шлюз на ремонте. Входное русло бетонировали, внутри еще не снята деревянная опалубка, подпорки. Представь себе обшитую досками тюрьму Пиранези!

Из тени шлюза мы выскользнули на залитое солнцем озеро Выг. Справа Надвоицы, летим вдоль берега. Среди пепельных домов мелькают вышки охранников. Собственным глазам не верю: зона! В подзорную трубу замечаю колючую проволоку. А на первом плане краны, штабеля досок, какие-то бараки, склады, помосты для швартовки, заросший камышом пляж, дети. Причаливаем.

Пыль и жар. Застреваем в камышах. Крапива и чертополох, остовы барж. Окликают нас две потные девицы, но нам не до них. Пивка бы! Ваня остается пошакалить на баржах, Василий стережет яхту. А мы с Саней — в магазин.

Богом забытый поселок, две улицы крест-накрест, одна ведет на зону, другая — в порт. Ни души.

Ну и где этот город, о котором столько писали литераторы из «бригады» Максима Горького? Они говорили о пятидесяти тысячах жителей, да еще был театр, бассейны, стадион. При лесопилке планировали поставить винокуренный завод — гнать спирт из… стружек! Подсчитали, что из одной тонны опилок выйдет 360 литров сосновой водки для советской рабсилы (сокращенно «рабочая сила», или «рабская», если угодно — ведь в русском языке слова «работа» и «раб» имеют один корень). А тут поселок полувымерший, усыпанный стружками, на прилавках катанка[22] из левого «шила», хмельной мужик с золотой фиксой, специфический запах продовольственных магазинов русской глубинки. Берем коробку теплого пива и четыре буханки черствого хлеба.

На обратном пути заходим к Санькиному знакомому, бывшему начальнику Надвоицкого порта. Сразу видно, что это мужик старой закалки, иностранцам не доверяет. Я показываю аккредитацию, объясняю, что, мол, пишу. Через пару минут он разговорился, может, благодаря пиву. До недавних пор жили здесь очень даже неплохо, в порту работало четыреста человек, баржами песок с Выга возили, четыре региона снабжали — Беломорский, Кемский, Сегежский и Медвежьегорский, заказов — на полтора миллиона тонн, они были в состоянии выполнить едва ли половину, так что сами выбирали клиентов. Пока не пришел Борис Ельцин. Стройки остановились, песок стал никому не нужен. Людей сократили до пятидесяти пяти, около ста выгнали на пенсию, остальные остались безработными. Да что говорить, даже в зоне теперь работы нет.

Эх, Сталина бы! При Сталине в Надвоицах проходили слеты передовиков производства, был театр, концерты давали, газету выпускали. Тогда, при Сталине, жизнь обрела смысл: соревнование, великая стройка, масса народа. А сегодня, сами посмотрите, люди ползают, что твои мухи, только бы выпить, никакой цели в жизни. Полный маразм.

И вдруг он, ни с того ни с сего, запел:

И буржуя за границейСкрюченные пальцы —Поперек им горла сталиКрасные канальцы.

Пусть не верит заграница —Ошибется, дура:Тут у каждого братка —Во — мускулатура.

— Заграница читает всяких лженицыных и ни х… не знает, что тут было на самом деле. Украинский мужик посылал часть своего лагерного пайка родственникам, а шахтер с Донбасса восторгался здешними бараками — дома-то его ждала подмокшая землянка. Но мужики о Канале книг не писали. О Канале понаписали всякую всячину интеллигенты: Лихачевы, Лосевы, Анциферовы… Этим, избалованным столичными удобствами и привилегиями, пришлось несладко. Возьми сегодня Евтушенко или Вознесенского, мать их, пожили бы тут годик-другой… Интересно, что бы написали?

Тишина. Молчание… Словно реальность набрала воды в рот.

Это самое крупное водохранилище на свете. Уровень озера подняли на семь метров, окружили плотинами, чтобы не разлилось. Пришлось вывезти более семисот хозяйств из сорока двух окрестных деревень. По бездорожью, в спешке. Не хватало подвод, недоставало рук. Для старообрядцев, которые здесь жили, наступил поистине конец света. Многие из них не слушали чекистов, верили в мудрость природы и оставались.

Мы пересекаем озеро вдоль, с севера на юг. По обе стороны острова, некоторые до сих пор носят лагерные названия — Перековка, Изолятор… Там, в так называемых «лазаретах», Успенский держал девок по пятьдесят копеек за любовь — своего рода премиальные для передовиков производства.

Слева остатки Карельского острова: пучки трав, сухие кусты. Когда-то там бурлила жизнь. Пришвин в стиле Маркеса из «Ста лет одиночества» описал ее конец. Когда Выгозеро начало подниматься, на Карельском острове из всей деревни осталась только бабка Мироновна — в ожидании Огня, в котором — согласно старообряческим верованиям — сгорит мир. Как истинная староверка, Мироновна уже приготовила все для путешествия на тот свет. В празднично убранной избе ждал сделанный из лодки гроб, свечи, иконы. Между тем вместо огня подошла к порогу дома вода, выгнав из нор полевых мышей. Мироновна легла в гроб, бормоча молитву Иисусову, будто саван хотела из слов соткать. Вода полилась в дом; впереди бежали мыши, поднимаясь все выше, по балками, соединяющим ступеньки, по перилам, на второй этаж, в комнату, и окружили бабку — точно угрызения совести. Тогда Мироновна не стерпела, схватила весло и в гробу-лодке выплыла через окно из затопленного дома.

Некогда на озере Выг было столько островов, сколько дней в году. Потом, когда уровень озера поднялся, большинство из них ушло под воду. Но отойди чуть в сторону от фарватера — обнаружишь затопленный мир Выгореции, старообрядческую Атлантиду… Между сгнившими домами плавают изумленные караси, дырявый карбас[23] лежит на боку, и мы едва не натыкаемся на восьмиконечный крест, что торчит у самой поверхности воды. Словно присматривается к нам оттуда.

Дальше выдается на сажень из воды остров Городовой, овеянный легендой о польских «панах». Осенью 1613 года польско-литовские отряды Самозванца, грабившие заонежские погосты, двинулись под предводительством панов Сидора и Барышпольца на Холмогоры… После семидневной осады тамошней крепости поляки отступили, обошли Архангельск и разграбили Николо-Карельский монастырь, на обратном пути перешли по льду Онежский залив, разорили несколько поморских деревень, тщетно осаждали Сумский острог, снова напали на заонежские погосты, пытались измором взять Шунгский и Толвуйский остроги, с помощью шведского войска захватили Олонец. В марте 1614 года на реке Сермяксы под Олонцом отряды пана Барышпольца были разгромлены русскими войсками, а остатки отрядов пана Сидора бежали с поля битвы в карельские леса. А также в карельские легенды. Одна из них гласит, будто «паны» жили на Городовом, откуда нападали на окрестные деревни, брали крестьян в рабство и грабили до той поры, пока их старик Койко на Падун не повел — обещал клад показать. На порогах Падуна «паны» и нашли свою смерть.