Во имя любви: Искупление - Мануэл Карлус

– Полетишь? – спросила она Милену.

Та молча кивнула. Потом поцеловала мать, посидела с ней еще минутку и спустилась вниз, чтобы позвонить братьям.

Марселу уже созвонился с Леу, заказал билеты на самолет. Они летели до Бауру, а потом доберутся на машине до Рибейру, маленького городка на берегу горного озера, говорят, сказочной красоты.

Самолет в четыре, к вечеру будут на месте, переночуют, а утром похороны.

– Урну привезем в Рио, – сказал Марселу, – похороны устроим здесь.

– Конечно, – согласилась Милена и улыбка тронула ее губы: как все-таки хорошо, что у нее есть братья. Что бы она без них делала? Только плакала.

– А Леу? – спросила она.

– Леу тоже летит.

Ну конечно. Как могло быть иначе?

– Ты останешься с Зилой, мамочка, – предупредила Милена Бранку. – Но ненадолго. Завтра к вечеру мы вернемся.

Глядя на обиженное лицо матери, Милена прекрасно понимала, какие чувства она испытывает. Конечно, она считала, что дети могли позаботиться о том, чтобы и ее доставить на похороны. Как бы там ни было, но она не чужой человек Арналду – тридцать лет прожили вместе, троих детей вырастили. Или хотя бы предложили для порядка, а она бы отказалась… А так бросают дома, как старую ветошь!.. По щекам Бранки снова потекли слезы. Кого она жалела? Его? Себя? Или жизнь, которая, оказывается, осталась уже позади?

– Мама! Мы очень хотели взять и тебя, – стала объяснять Милена, присев на краешек кровати и взяв мать за руку. – Я позвонила твоему доктору, но он сказал, что ни в коем случае. Тебе сейчас и волноваться-то вредно, а уж перемещения просто противопоказаны. На всякий случай он обещал прислать тебе сиделку из монастыря, сестру Клару. Она побудет с тобой, пока я не приеду. Помолится за отца, за всех нас, даст тебе успокоительного.

Милена поглаживала руку Бранки, ждала, пока она успокоится. А Бранка все плакала и плакала: конечно, хорошо, что дети подумали, позаботились о ней, но каково ей знать, что все за нее решили. Это ей-то, Бранке, которая всю жизнь все решала за всех?..

– Мне лучше поплакать, – сказала она. – А ты возле меня не сиди, я сама со всем справлюсь.

Хоть чем-то она может распорядиться, это ей решать – плакать или не плакать!

Милена поняла мать и тихонько вышла. А Бранка лежала неподвижно, смотрела на белоснежный потолок, и по лицу ее текли слезы.

В Рибейру Милена с братьями приехали уже затемно.

На юге ночи падают мгновенно. Эта была бархатной, с яркими звездами.

Милена, Леу и Марселу шли по плиточному тротуару между одуряюще пахнущими цветами к маленькой гостинице и думали об одном – об отце, который умер вдали от них и не знает, что они здесь и его любят.

Хозяин мгновенно понял, кто они такие, и сказал, что проводит их в часовню при больнице, что сеньор Арналду Моту там и они смогут побыть с ним.

В золотистых от дрожащих от пламени свечей сумерках под кротким взглядом распятого Христа и встретились дети со своим отцом.

Лицо Арналду было спокойным, он похудел, у губ осталась горькая складочка, но он словно бы говорил: да, мне было больно, но теперь мне хорошо, мне очень хорошо.

Все втроем они сели на скамью и сидели молча, каждый думая о своем, по-своему любя, вспоминая и прощаясь.

Милена плакала, винясь, что писала редко и даже не знает, как отец провел свои последние дни.

«Но мы же всегда с тобой разговаривали, и я спрашивала у тебя совета, если мне было трудно, и ты всегда-всегда помогал мне. Я знаю, папочка, ты думаешь обо мне, и сама я о тебе все время думала!»

Мало-помалу Милена успокоилась, и у нее возникла явственная, ощутимая уверенность, что отец рядом с ней по-прежнему, что он хочет утешить ее и словно бы говорит: «Я с тобой, ты не сирота, теперь я буду заботиться о тебе еще нежнее».

И она уже без боли смотрела на восковое лицо покойника – он не был ее отцом, ее отец был с ней, она чувствовала его присутствие, его любовь и заботу.

Всю ночь они просидели в часовне, и долго потом будут они вспоминать эту ночь, которая свела их теснее, укрепила ослабевшие родственные связи, вновь сделала их семьей – большой семьей Моту – Новелли – Гонзаго.

Когда свет свечей поблек в косых лучах солнца, проникшего в часовню, они поцеловали отца и вышли. Отец был с ними, они оставили только его тело, а он хотел показать им, где он жил и чему радовался в этом городке.

Цветы, беленые домики и где-то за ними синяя гладь озера. Что может быть чище и спокойнее горного озера? Когда они вышли к нему, оно сияло ледяной безмятежностью. Стеснившиеся горы напоминали о величавости покоя, а синева воды – о незамутненной чистоте.

Все втроем они сели на большой валун и, прижавшись друг к другу, смотрели на озерную гладь, будто вглядываясь в начало вечности.

Марселу обнял брата и сестру за плечи, в глазах его стояли слезы. «Вы под моей защитой, – словно бы сказал он сестре и брату, – теперь я старший, а сильным меня сделал отец».

Марселу помнил, с каким искренним восхищением смотрел на него всегда папа и каким чувством превосходства наполняло его отцовское восхищение. Тогда он чувствовал его заслуженным, считал, что он вправе смотреть на отца свысока, так же как смотрит на него мать, и был заодно с ней в этом пренебрежении. Но теперь-то он понимал, что восхищение – только знак любви, восторженной и щедрой.

Как восхищают теперь Марселу его малыши – щенячье любопытство Марселинью, косолапые шажки Алисии и Жуана. А что если бы они вдруг возгордились своими толстыми ножонками и пожелали сохранить их навечно? Вышло бы смешно и глупо. В бизнесе он сам был вот таким же косолапым несмышленышем, и отца восхищали его первые шаги только потому, что отец любил его.

«Я виноват перед тобой, папа, – думал Марселу. – Мы с матерью доставили тебе столько горьких минут… Ты не был сильным человеком, но, любя нас, взял на себя тяжелую ношу забот, нес ее достойно и нуждался в поддержке. А мы, ради которых ты преодолевал себя, осуждали каждое проявление твоей слабости, без конца были недовольны тобой… Теперь-то я понял: ты чувствовал это осуждение, но твоя любовь помогала тебе нас простить».

Да, зная свою вину, Марселу не ощущал мучительных угрызений, потому что чувствовал отцовскую любовь и отцовское прощение.

Из-за неприязни Бранки Леу был всегда изгоем в семье, не похожим на других, не любимым матерью. Но Арналду был привязан ко всем детям одинаково, он не мог защитить Леу, зато его привязанность уравнивала мальчика с братом и сестрой, помогала ощутить с ними родство. И теперь любовь к Арналду сближала их всех и роднила.

Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, осиротевшие, но обогащенные любовью.

Так же тесно прижавшись друг к другу, стояли они на отпевании, куда пришло довольно много народу. Арналду прожил здесь недолго, но ведь в любом маленьком городке каждый человек на виду, а уж приезжий тем более.