Записки Степной Волчицы - Сергей Магомет

Предупредив хозяйку, что сегодня вернусь очень поздно или вообще не вернусь, я села на электричку и полетела в Москву. В электричке я всю дорогу размышляла об этом моем приятеле, которого я про себя называла господином N. Кстати, тоже большим почитателем Джона Леннона.

Иногда он казался мне пародией на литературного барина, глупым попугаем, у которого в голове полный кавардак. А иногда мне казалось, что я могла бы, как в свое время император Александр после беседы с Пушкиным, сказать про него, что только что беседовала с умнейшим во всей России человеком.

Когда-то мы крепко дружили все вместе — то есть я, мой муж и он. После ухода мужа он что называется взял мою сторону и теперь анализировал мою ситуацию, мои отношения с мужем с позиции сочувствия. Мужа, понятно, это бесило, даже глаза белели. Раз или два потом они еще встречались и, кажется, на идейно-эстетической почве расплевались окончательно. Муж на моих глазах даже вымарал телефон N. из всех своих записных книжек и не раз повторял, что ушел от меня именно потому, что, дескать, не собирается жить, как бедняга N., — а главное, помереть в одних и тех же замшелых четырех стенах; что N. вообще теперь должен ему дико завидовать. Что касается N., то, даже не будучи психиатром, он без колебаний диагностировал у мужа начало шизофрении, отягощенное запоздалым мужским климаксом. Со свойственной ему основательностью, порывшись в книгах и запасшись цитатами из последнего произведения мужа, он представил мне полное обоснование своей точки зрения — в синтаксическом и стилистическом аспектах. Такие мужнины бриллианты, как «Он смеялся голосом икающей выпи» или «Их взгляды били прямой наводкой, как по живому танку, лишенному брони» господин N. как раз считал наилучшей иллюстрацией своего диагноза.

— Этого так просто, с наскоку, не охватишь, — восклицал господин N., цитируя мужа и хватаясь за голову. — Такой метафоризм-метеоризм требует поэтапного осмысления. Попробуйте-ка представить человека, который смеется «голосом», причем не просто голосом, а голосом выпи, причем не просто голосом выпи, а голосом икающей выпи!.. Я уж не говорю про эти «бьющие прямой наводкой взгляды». Нужно иметь недюжинный художнический талант и фантазию, чтобы сначала нарисовать в своем воображении танк, а затем, мысленно лишив его брони, представить, что этот лишенный брони агрегат, еще и живой!

Не суди, да не судим будешь, думала я про себя.

— А чего стоят его смехотворные программные заявления! — кипятился господин N. — Вот, в авторском отступлении он прямо заявляет: «Бог — на небе, я — на земле!», А в другом месте признается: «Глисты Мальчиша-Плохиша сидели во мне задолго до моего рождения…»

В общем, суммируя и подытоживая, господин N. пришел к заключению, что это уже не банальная графомания, а явное умственное помешательство, мания величия. В этих и им подобных аутически-бредовых высказываниях моего мужа налицо нарушение мышления и расстройство сознания со всеми характерными признаками — причудливостью стиля, ассоциативной разорванностью нагромождаемых образов, герметичностью символов, злокачественностью неологизмов, включая галопирующее чередование острых фаз маниакальной Богоизбранности и депрессивного комплекса собственной неполноценности…

Боже мой, с кем нам приходилось жить!

Из уважения к господину N. я не возражала. Но про себя думала, что здесь обычная для литераторов ревность плюс борьба мужских самолюбий. К тому же, я всегда считала мужа гением, — во всяком случае, не меньшим, чем господин N. Последний, к слову сказать, был поклонником всяческих «высших социологий». Все у него выходили дегенератами и примерами бытового помешательства. Особенно, писатели, с их уверенностью в своем мессианском предназначении, параноидальным стремлением улучшить этот и без того прекрасный мир. И я, конечно, тоже. Со всеми прелестями садомазохистского комплекса. Это было очень обидно. Но я терпела. Кто знает, может быть, действительно не без того? Впрочем, господин N. отлично умел подсластить свои горькие пилюли. Себя он тоже анализировал, даже находил некоторые дегенеративные признаки, но было сразу ясно — лишь для виду, для отвода глаз, — а в глубине души дегенератом себя ничуть не считал. Куда там — гений и есть гений.

Так или иначе, все эти годы господин N. был для меня единственным спасательным кругом. Ему я звонила, стоя на балконе, глядя в манящую семнадцатиэтажную бездну или сидя в ванной с бритвой. Он меня действительно понимал, по-настоящему, искренне жалел. Я чувствовала это, ценила и уважала его, — настолько, насколько вообще способна Волчица ценить и уважать человека.

— А что, — застенчиво говорила я, — может, мне тоже взять да изменить мужу. Вот найду себе какого-нибудь банкира и заживу припеваючи… Где бы мне найти банкира, а?

— Не знаю, — бормотал он, косясь меня таким недоуменным взглядом, что я казалась себе похожей на чучело, не годное даже для того, чтобы пугать в огороде ворон.

Что касается книг господина N., то вот уж тот случай, когда произведения абсолютно непохожи на своего создателя! Он был автором нескольких необыкновенных, вселенских романов, настоящих подарков русской литературе, — известных, однако, лишь двум десяткам читателей, и, пожалуй, мог быть причислен к гениальным неудачникам. Откуда в нем эти загадочно-необъятные миры — ума не приложу? Он, конечно, давил на меня своим авторитетом, но я вполне допускала, что если литература как таковая вообще сохранится, то место классика ему обеспечено. «Все писатели делятся на две группы, — говорил он. — Одни считают литературу словесным поносом, другие — геморроем. Я же не принадлежу ни к тем, ни к другим…»

Иногда он казался мне фантастически свободным человеком (неудивительно, что любое ничтожество чуяло эту внутреннюю свободу за версту и заведомо проникалось к нему лютой ненавистью), а иногда — задерганным неврастеником, закованным в бесчисленные комплексы неполноценности. Перечислять его странности — о, для этого нужно запастись терпением! Невероятное сочетание самовлюбленности и самоиронии, замкнутости и откровенности, лицемерия и честности. Желчь и нектар в одном флаконе. То он казался милым Винни-Пухом, то был похож на угрюмого Степного Волка. Если только Степной Волк мог быть примерным отцом и семьянином. Как бы там ни было, Герман Гессе, по его собственному признанию, был его любимым писателем. Впрочем, у кого только он не был любимым писателем, тут же смеялся мой знакомый. Кстати, он-то и подбросил мне, женщине, идею — писать дневники по канве этого культового романа. Однажды, прогуливаясь со мной у книжного развала и вдохновившись неожиданной идеей, указал на книгу, которой зачитывался в молодости. «Вот, — воскликнул он, — если бы ты взяла и буквально переписала ее — от женского лица и, наполнив собственным опытом, — могло бы получиться любопытное, предельно откровенное произведение, принадлежащее перу женщины. Без обид, но ведь, кажется, вы, женщины, до сих пор не создали ни одного действительно культового, программного произведения, честного произведения, в основе которого лежал бы и стопроцентно женский образ и архетип. Великолепная мысль! Стебная Волчица! Хоть самому взяться за перо! Ей-богу, если в ближайшие пару месяцев ты не напишешь бестселлер, я сам засяду за книгу…»

Время от времени, поборов лень и барское отвращение к ремесленничеству, он тоже брался что-нибудь переводить. Ради денег. Мы частенько выручали друг друга финансами. Главным образом, конечно, я его. Сам-то он, будучи с издателями гордым и привередливым, последнее время гроша ломаного не мог заработать, вынужден был сидеть на шее у жены. Оскорблялся, тосковал из-за этого, бедный, ужасно. (Не то что мой муж; моего-то это ничуть не огорчало…) Каюсь, я не раз наступала (и вполне осознанно) на этот его больной мозоль — вынужденное паразитирование, — что, опять-таки, в очередной раз доказывало его правоту — насчет моего безграничного садомазохизма. То есть, с одной стороны, мне как воздух были нужны встряски в виде его горьких критических пилюль, а с другой, презирая саму себя, я мстительно затаивалась, чтобы, выждав удобный момент, побольнее укусить моего гордеца-сибарита. Например, многозначительно обмолвиться, что вот, мол, кто-то из знакомых предложил денежную халтурку в издательстве, а я, как назло, уже подписалась на копеечную работу. В его глазах тут же вспыхивала надежда: не предложу ли я выгодный заказ ему. Но, сделав паузу, я с вздохом признавалась, что, будучи в полной уверенности, что ему-то, большому писателю и мастеру, халтура ни к чему, переадресовала ее своему блудному мужу — может быть, в нем, наконец, проснется совесть и, подхалтурив, он и нам пришлет немного денежек.

Бывая в гостях у господина N., мы затворялись в его кабинете и, пока его жена смотрела телевизор и варила борщ, откровенно изливали друг другу то, что накопилось на душе. К слову сказать, сначала это меня жутко злило: что его жена так мне доверяет, как будто я не женщина, — но потом привыкла. Что ж, каждом монастыре свой уклад. К тому же, она была очень и очень неглупа. Иногда меня подмывало сказать ей, если не гадость, то какую-нибудь колкость. Господин N. шутил, что у них на кухне в двух попеременно гудящих холодильниках хранятся сердца соперниц, которых она с ним застукала. Но, при его желчности, я бы не удивилась, если бы в одном из холодильников обнаружилось тело какого-нибудь умерщвленного соперника-литератора, а в другом — голова несчастного. Господин N., между прочим, категорически это отвергал, уверяя, что способен расчленять и бальзамировать своих соперников разве что в своих произведениях.