Записки Степной Волчицы - Сергей Магомет

В таком духе господин N. мог разглагольствовать часами, и обычно его рассуждения, как игра языков пламени или плеск водопада, оказывали на меня почти психотерапевтическое, эмоционально-расслабляющее воздействие — относительная, но все-таки замена моему ушедшему супругу. По крайней мере эрзац-замена разглагольствованиям мужа. Даже почудились его лекторски-параноидальные интонации. У мужа была своя теория. Он считал, что мир это, грубо говоря, колесо со спицами, упиравшимися к коммунистическо-христианский идеал, а его общественно-политическая устойчивость есть постоянно трансформирующий геометрический объект, вроде трапеции, эволюционирующий от треугольника до прямоугольника и обратно. Плохо то, что, в отличие от сноба господина N., муж спешил изложить эту свою теорию всякому встречному и поперечному. Неловко было видеть, как люди смотрят на него при этом.

Словно почувствовав, что я использую его подобным психотерапевтическим образом, господин N. с едва заметной досадой поморщился (вероятно, ему стало немного обидно, что он, в некотором смысле, в качестве резиновой куклы мечет бисер перед той, которой было бы достаточно «треугольников и трапеций») и резко переменил тему. Ни с того, ни с сего вспомнил о подборке моих стихов, которую я ему прислала несколько недель назад и о которой он до сих пор помалкивал. Удивительная память. Педантично и аргументировано, строчкой за строчкой, с доброжелательной, но оттого еще более обидной снисходительностью он в пух и прах разнес мои бедные поэзы. Дружески. Абсолютно справедливо. За беспросветно упаднические интонации. За дегенеративно-суицидальные наклонности. За поклонение тому же языческому божку. Так, наверное, побивали камнями грешников праведные и богобоязненные древние иудеи. От обиды меня потемнело в глазах. Едва не плача, я наклонила голову, чтобы он не заметил моего состояния.

— Но самое интересное, — продолжал он, — я вдруг увидел, что по стилю и языку твои стихи стали чрезвычайно напоминать тексты твоего супруга. Да-да, если разобраться, ты ужасно похожа на своего мужа! Точная копия. Так сказать плоть от плоти. Кстати, умственное помешательство, как известно, заразно. Если запереть нормального человека в одной палате с шизофреником, через месяц он тоже сойдет с ума. А ты жила с ним целых восемнадцать лет. Не удивительно, что пропиталась его соками насквозь…

Мне казалось, что то и дело называть мужа душевнобольным — не только в высшей степени несправедливо, но, по крайней мере, жестоко. Впрочем, то, что я чувствовала, лишь подтверждало правоту господина N. Он как всегда был прав. То есть, когда он проходился по мужу, мне действительно казалось, что он топчет мои самые дорогие святыни.

— Ты прав, — промолвила я, пряча глаза, из которых вот-вот были готовы закапать слезы. — Спасибо. Как будто я сама не знала, что я бездарность, ничто…

— Всё, что я сказал, — с характерной для него деликатностью поспешно оговорился он, сдабривая пилюлю, — это, как говорится, не утверждение, а только гипотеза. К тому же, мое сугубо частное, всего лишь субъективное мнение…

Протяжно вздохнул. У него на лице было написано, что про себя-то уверен, что я не в грош не ставлю его критику и, конечно, останусь при своем мнении, что мои жалкие стишки — вершина мировой поэзии.

Мы немного помолчали.

— А знаешь, — сказал он, — мне иногда кажется, что твое единственное спасение, чудесное и радикальное исцеление возможно только в одном случае. Если бы твоего божка, который предал тебя и бросил, вдруг на время прогнали оттуда, где пригрели сейчас, и он бы снова вернулся к тебе. Вернулся бы он, естественно, как ни в чем не бывало. Как Улисс из странствий. Со всеми своими запахами — старыми и вновь приобретенными. Ты бы немного пожила с ним — вот когда бы для тебя наступил настоящий ад: прислушиваться к каждому шороху, вздрагивать от каждого телефонного звонка, мучиться ревностью во всякое его отсутствие!..

Совершенно уничтоженная, эмоционально задавленная, я продолжала молчать. Уж лучше бы мне провалиться сквозь землю. Если бы муж вернулся, я бы, наверное, до смерти замучила его в постели — столько во мне за все эти месяцы накопилось нерастраченной энергии.

И тут мой взгляд опять упал на портретик Джона Живой Легенды. Меня озарила крамольная мысль. Почти открытие. Вообще-то, я просто хотела сменить тему, — мы и так до неприличия углубились в мою супружескую жизнь, — и, как в гипнозе, задумчиво проговорила:

— Всё-таки как-то странно: на одной полочке у тебя стоят православные иконы Иисуса Христа, а на другой — портрет Джона Леннона…

— Ну и..? — недоуменно дернул плечами господин N. — Что ж тут странного?

— Ты же сам говорил, что нельзя служить двум господам одновременно!

— Это не мои слова — так в Евангелии написано.

— Ну вот! На одной стене у тебя Спаситель мира, а на другой — рок-идол, откровенный антихрист. По крайней мере записной богохульник, воинствующий сатанист. Нелогично как-то.

— И это ты о человеке, — обиженно закудахтал господин N., задохнувшись от негодования, — который, может быть, впервые за две тысячи лет с такой убедительностью провозгласил на весь мир, что всё, что нам нужно это любовь! А значит, привел к добру и любви миллионы и миллионы людей!

Господин N. сходу принялся сочинять целую теорию, из которой ослепительно ясно следовало, что тернистый путь Джона, сродни пути святого Павла, а сам Джон — чуть ли не мученик. Не говоря уж, что умер насильственной смертью, что его убил одержимый бесами явный маньяк. То есть по всем канонам это освободило его от всех грехов. Практически сын человеческий. Мол, он лично знает одного старого битломана, ставшего на фундамент твердой православной веры и теперь, якобы, сделавшегося монахом и звонарем, благоговейно вызванивающим на колоколах: «Всё, что нам нужно, это любовь!..»

Однако я упорствовала, доказывая свое, хотя сама так не думала, а скорее, уже была на стороне господина N. Ему было меня отчаянно жаль. У него на лице было написано, что, пожалуй, такие тупицы, как я и мой муж, и погубили культуру с литературой, а не какие-то там подделки и мошенничества. Еще ужаснее было то, что я продолжала твердить, что нельзя служить двум господам одновременно, что его душа расколота похуже, чем у моего мужа, которого он так походя записал в шизофреники и графоманы.

— Вовсе не походя, милая! — в отчаянии крикнул он. — Вовсе не походя! Пойми, я и теперь пытаюсь избавить тебя от черной кармы!

— Что-то не сходится у тебя в твоей вере, не так ли? — горько усмехнулась я, не слушая его.

У господина N. даже челюсть отвисла.

— Давно хотела тебе это высказать…

Последняя фраза была уж и вовсе гадкая, бабья. Особенно, если учесть, что ничего такого я ему не собиралась говорить — ни давно, ни недавно. Как будто господин N. и правда был мне мужем или любовником. Не говоря о том, что какой-нибудь час назад заняла у него денег. Волчица затравленно завыла и бешено заметалась. Но об этом было известно только мне.

Потом я вдруг запнулась, меня затрясло, и у меня из глаз ручьем полились слезы.

Господин N. был до того обескуражен, искренне расстроен, что тут же принялся на все лады клеймить себя самого: что он, дескать, и плохой человек, и плохой отец, и семьянин плохой, и христианин. А я для него всегда была примером доброты, любви, верности, ума, и что вообще он мне многим обязан.

Ах, как я сочувствовала ему в этот момент! Но, что удивительно, чувствовала, как будто меня саму разрывает на части. Я что-то бессвязно бормотала, не в состоянии найти верные слова, не в силах поймать его на лжи, которую чувствовала не только в излагаемых им аргументах, а во всем его личности. Как же я себя ненавидела! Я его благодарила, готова была ему руки целовать, а в горле у меня клокотала желчь. Снова моя душа раскололась на две непримиримые части — женщины и волчицы. Особенно гадким в эту минуту казалось волчице это чужое супружеское гнездышко, где ежедневно свершались пошлые мещанские совокупления.

К счастью, уже через минуту мне удалось взять себя в руки. Я промокнула платочком слезы. Оба расстроенные, мы снова умолкли, и некоторое время смотрели в окошко, за которым сонно трепыхались московские тополя. Разве господину N. было известно, что такое умирать каждую ночь? Мне вдруг стал безразличен наш спор. Тем более что я не сомневалась — как бы он себя не клеймил позором, в глубине души сознавал, что он почти ангел, почти готовый памятник самому себе.

Словно прочтя мои мысли, господин N. простодушно признался, что именно так он себя и ощущает.

— Что же мне делать с этим внутренним памятником? — кокетливо улыбнулся он, — Что же мне делать, если я действительно чувствую себя невинным ангелом?

И перекрестился. Нам обоим было ужасно неловко оттого, что мы так злы друг на друга, но не находим в себе решимости друг другу это выразить.