Жребий № 241 - Михаил Кураев

Очень строго… по законам военного времени, это что ж, вешать или стрелять?.. Суровая дама, даже беспощадная, но это же ради Бэби, ради царя и всей России, а потому, к сведению верующих, — не греховно!

Интересно наблюдать, как сам русский язык оберегает цельность и определенность моральных понятий, защищая их от лукавых мудрецов, стремящихся для оправдания низости и скотства придать этим понятиям «растяжимый» смысл. Есть правда, но есть и полуправда, то есть все равно правда, но неполная. А вот «полулжи» нет, ни слова, ни понятия. Ложь всегда ложь, в каком бы количестве она не была предъявлена. Так же и порядочность или благородство. Нет в русском языке, разве только у юмористов, понятия полупорядочный, в сущности, это все равно, что прохвост. Впрочем, быть может, есть смысл ввести понятие «полублагородный» для уравновешивания с одной стороны происхождения, с другой сугубо личных свойств и качеств.

Как яйцо не может быть частично тухлым, так и душа эгоиста, в конечном счете, качественно однородна, она способна, впрочем, и на благородные и на бескорыстные поступки, пока это не приносит личного вреда, не требует жертв, а служит приумножению добродетельной репутации.

Коллизии возникают трудно объяснимые. Примерный семьянин, заботливый и добрый отец, верный и нежный муж по службе получает телеграмму от капитан-лейтенанта Рихтера о том, что возмущенные латышские и эстонские крестьяне утоплены в собственной их крови, телеграмма о жестокой расправе украшена резолюцией: «Ай да молодец». Человеческое общество несовершенно, и власть, может быть, и обязана и казнить и миловать. Палачи, мастера на скорую расправу всегда были нужны власти, нужны они и поныне, власть их держит к себе поближе, ласкает, награждает, это понятно, это власть. Но ликует-то от доблести палача человек! Восторг и радость заказаны власти, это проявления исключительно человеческие.

Ну, а как же бескровное отречение царя?

Долгое время казалось, что это разумный, честный и мужественный поступок последнего императора. Но комментарий императрицы к этому похвальному и предосудительному лишь с христианской точки зрения решению объясняет не столько его легкость, сколько лукавство этого жеста, жеста, а не решения. «…Если тебя понудят к уступкам, то ты ни в коем случае не обязан их исполнять, потому что они будут добыты недостойным способом… Такое обещание не будет иметь никакой силы, когда власть снова будет в твоих руках», — чем хороши тексты государыни так это ясностью.

Точно так же как любящая жена «разъяснила» царя в его поступке, так же благодаря любящей невесте удается разрешить и странную коллизию, давшую основание усомниться в цельности уже сложившегося у меня представления о круге интересов и мере сострадательности деда и бабушки. Прости меня, дед, почерк у тебя, я скажу… вот и проглядел полстрочки в письме от 15-го мая. Полтора месяца минуло со дня трагической гибели Верещагина, и я о нем уже, признаться, забыл, а бабушка нашла портрет и прислала его деду. Дед благодарит и не прибавляет к этому ни слова, значит, эпистолярный разговор о гибели «Петропавловска» был, и это лишь послесловие к нему.

Ст. Борзя. 15 мая 1904.

Дорогая, милая Кароля!

Большое тебе спасибо за твои два письма, открытку и закрытое, в котором был вложен портрет Верещагина! Твои письма всегда доставляют такое громадное наслаждение. С удовольствием и интересом прочитал твою передачу лекции священника Петрова. Об этом Петрове я слышал очень много хорошего; он именно хорош как лектор. Года два тому назад он был в качестве лектора на курсах для учителей в Курске. Очень рад, что ты получила удовольствие от его лекций. Бесконечно счастлив знать, что ты здорова и благополучна. Надеюсь, что ты теперь отдохнешь в Ивановском как следует.

Ну что же сказать о себе? Интересного мало. Наш полк все еще стоит на охране железной дороги, а мы сидим в Борзе. Ах, милая Кароля, если бы ты знала, как противно, как скучно и тошно это сидение. Делать буквально нечего. Душевное состояние мое убийственно тяжело и мрачно. Я не понимаю, зачем нужно было отрывать меня от интересного и любимого дела и ссылать в ссылку в какую-то Борзю! А между тем на театре войны люди гибнут и страдают, и нуждаются в помощи. Я понимаю, что нас каждую минуту могут тоже отправить на Дальний Восток. Но ждать этого и сидеть без всякого дела целые месяцы становится невыносимо. В настоящее время положительно ничего не известно о том, долго ли мы будем оставаться здесь и когда и куда двинемся отсюда. Давно уже я не испытывал такого отвратительного душевного состояния. Писем, кроме твоих, ни от кого не получаю и сам никому уже месяца 1 1/2 не писал, да и писать никому не хочется, кроме тебя.

После инфлуэнции я совершенно поправился и теперь вполне здоров телесно, но болен душой. Опять начал ездить верхом, этим и развлекаюсь.

Погода у нас совсем летняя; но здесь страшно резкие перемены. В один день бывает с утра отличная тихая погода, в полдень поднимется ужасная буря с такими ветрами, каких я никогда не видывал, к вечеру же снова настает прекрасная погода. И это довольно часто.

Местность унылая и скучная; голая степь на десятки верст без признака растительности, и в отдалении горы и горы. Говорят, что здесь нередко в Мае выпадает снег. Но пока этого еще не было. Дожди были, но немного и не очень большие.

Время провожу больше за чтением тех медицинских книг, какие захватил с собою. Читаю так же и другие книги, какие попадаются под руку. Так вот, дорогая моя, невесело мне здесь живется. И долго ли это будет продолжаться — одному Богу известно.

На днях предстоит мне проехать до ст. Манчжурия — привить оспу и осмотреть здоровье казаков, расставленных на постах на промежуточных станциях. После этой поездки думаю попроситься на 2 дня в г. Читу для закупки кое-чего из летнего платья. Но все это развлечения очень плохие и скучные. Со своими полковыми офицерами компании вовсе не вожу народ совершенно неинтересный. За исключением двух-трех человек все производят тошнотное впечатление. Очень жалею, что связался с ними еще и денежными делами, ссудив кое-кому в общем 400 рублей. Правда, этим я выручил некоторых от крупных неприятностей; но когда видишь, что люди все-таки продолжают лезть в петлю и снова пропивают и проигрывают казенные и свои деньги, то досадно становится за свою слабость и уж больше во всяком случае ни один из них не получит от меня ни целкового. Очень бы хотелось выручить Марию Егоровну, да не знаю, куда послать и не опоздал ли я. Если ты хочешь и можешь выяснить все это, то сделай, что нужно, и сообщи мне.

Кормят меня здесь хорошо и квартира довольно сносная, так что в этом отношении я устроился недурно. За стол (обед и ужин) и чай (3–5 раз в день) плачу в месяц 20 рублей. По здешним ценам это очень дешево. Есть у нас тут и своя офицерская столовая, но там и кормят худо и обходится дороже, и я предпочитаю там не столоваться.

Тося вероятно уже проехала. Я ее не видел. Вряд ли удастся увидеть и Любовь Яковлевну. Ведь если бы они хоть догадались из Читы мне телеграфировать, что едут, а то ведь некоторые поезда проходят ночью, да и днем не хочется ходить к каждому поезду. Все-таки завтра и послезавтра, 16-го и 17-го Мая, постараюсь побывать ко всем дневным поездам.

О событиях на театре войны ничего не могу написать. Вероятно ты знаешь столько же, сколько и я. Одним словом, ничего хорошего. Пока русским не особенно-то везет, и уже жертв не мало.

Ну довольно, дорогая деточка моя, надоедать тебе, так как ничего интересного сообщить, как видишь, не могу.

До свидания, мой ангел! Сердечно желаю тебе здоровья и счастья! Крепко жму твою руку; обнимаю и крепко целую! Пожалуйста, пиши!

Остаюсь весь твой Н. Кураев.

Если двинемся отсюда, то я немедленно телеграфирую тебе. Поэтому будь вполне покойна, дорогая.

Странное дело, бури с такими ветрами, «каких я никогда не видывал», голая степь без признака растительности с горами на горизонте предъявлены не в первый день, не в первую неделю, а через три месяца сидения в этой несчастной Борзе. Как неожиданно появляется этот пейзаж без подробностей, просто потому, что их нет на протяжении десятков верст голой степи. И про оспу, и про возможность заразиться трупным ядом, о прочих опасностях, да про ту же инфлуэнцию дед пишет может быть потому, что это беды как бы проходящие или уже прошедшие. А унылая голая степь, эта давящая нежить, как и общество офицеров, вызывающих тошнотное чувство, действует постоянно.

И надо было мчаться, лететь, не задерживаясь ни в Красноярске, ни в Иркутске, ни в Чите, и это с дедовой любознательностью и явной склонностью к путешествиям, надо было после лихой, кружащей голову скачки через Байкал, влететь в эту яму, в эту Борзю, и чувствовать, как недостает здесь воздуха, недостает жизни.