Тамралипта и Тиллоттама - Иван Ефремов

Две Тиллоттамы сменяли одна другую перед художником — юная женщина, полная чувственной силы, призывающая на себя желание, в котором, как в луче солнца, еще ярче, еще прелестнее цветет ее тело.

И другая — грустная девушка в озарении своих грез, в тоске предчувствующая еще непознанный мир красок и света, звезд и моря — всего, что заставляет устремляться к знанию, как к прохладной воде ручья в пыльный и знойный день.

Тамралипта никогда не знал, какое религиозное значение имели танцы девадази, да это и не интересовало его.

— Танцует и плачет правда жизни, — сказала ему Тиллоттама, и, действительно, неподдельная правда, глубокое чувство всех оттенков жизни звучали в каждом отточенном движении ее танца. А может быть, потому, что она сама уже все испытала? В каких движениях ее дивного тела звенели браслеты тогда ночью в храме?.. Тамралипта сжал зубы в привычной горькой печали. Он гнал от себя подобные мысли, но богатое воображение художника ревниво рисовало зрелище страсти Тиллоттамы и ее владыки, властно царствовавшего в храме любви, созданном грезами Тиллоттамы. Художник вновь и вновь переживал нечаянно увиденную им сцену, жестоко мучаясь и начиная ненавидеть эту женщину, причинившую ему столько страданий. Тиллоттама во власти чувственности грезилась ему чаще, чем Тиллоттама пробуждающаяся.

По этой Тиллоттаме Тамралипта тосковал со светлой печалью. Образы ее, один милее другого, возникали в его памяти. И вдруг внезапно подкрадывались и остро жалили ревнивые мысли о прошлом — увы, и настоящем своей любимой, и он был готов проклясть тот рассветный час, когда встретился с девадази.

Измученный противоречивыми мыслями, Тамралипта неумело молился каким-то богам своей юности. Нагой и беспомощный, он становился на колени во мраке своей темницы и без конца повторял обращенные к скрытому толщей камня невидимому небу мольбы и вопросы.

Что нужно ему? Он любит прекрасную девушку — она не просто прекрасна, но является воплощением идеи художника. Редкое на земле счастье выпало ему — встретить ее! Но вмешалось что-то ужасное, с чем он ничего не может поделать. Ни он, ни Тиллоттама, ни всемогущие боги — никто не властен над прошлым. А девушка, наверное, полюбила его. Ее жизнь — он знает — несчастна, а он мог бы улучшить ее судьбу.

Не все ли равно ему, что ушло и уйдет в прошлое, когда великое счастье рядом, ждет его? Почему, как только всей силой любви он тянется к ней, ужасный демон ревности отравляет его кровь, причиняет такую боль, что он готов бежать от нее куда глаза глядят и забыть, забыть?.. Ведь он понимает все, гуру открыл ему глаза на древнее дно души. Неужели не найдет он сил справиться с этим?

Тамралипта не знал, сколько прошло времени в абсолютно однообразном мраке и тишине. Он не знал, когда приносят пищу, днем, вечером или ночью, и не смог проследить, через какие промежутки времени. Казалось что он останется здесь на всю жизнь и никогда больше не увидит красок светлого мира, не услышит голосов и песен жизни, не почувствует радость борьбы и творчества. Здесь нет ничего, только сладостные и мучительные видения его любви, только зрительные картины прошлого существования, казалось, навсегда утраченного.

В один из приступов ревнивых мыслей Тамралипта упорно думал о том, как, может быть, в этот миг, когда он сидит погребенный в темнице, Тиллоттама отдается жрецу. И внезапно пришло озарение. Художник впервые подумал о Тиллоттаме не через себя, не через свою страсть и ревность, а впервые поставил себя на место девадази. Эти новые мысли угасли в пожаре приступа ревности, но не исчезли, а вернулись, укрепились, разрослись…

Пусть не удалась его любовь, отравленная ревностью, пусть он оказался рабом низких желаний древней души, непреклонно жаждущей быть исключительным и абсолютным владыкой ее прошлого, настоящего и будущего. Разве прелестная девадази виновна в том, что он не может примириться с ее прошлым. Это его вина и его беда, но ведь он любит… Для любимой можно сделать многое, и сколько радости, чистой и светлой, может быть в том, чтобы помогать ей в жизни, радовать ее, повести лучшей дорогой? Видеть покой и счастье в любимых глазах!..

Он изначально смотрел на нее только через свою страсть и потому не смог справиться с собой и черной силой ревности. Пусть так! Он не может быть ее возлюбленным, и она никогда не будет его… Но любить ее как свою радость художника никакие силы неба и ада и демоны темной души помешать ему не в силах!

Печаль утраты, тоска о невозможном сжала сердце, но сильнее была радость. Безысходность, терзавшая его долгие месяцы, исчезла.

Пусть сознание того, что Тиллоттама не может быть и никогда не будет принадлежать ему, болезненно, но эта боль иная, чем ужасные страдания ревности. Зато он может многое сделать для любимой…

Он, глупый и неразумный мальчишка, бежал, а не остался, чтобы увести Тиллоттаму в широкий мир, создать образ Парамрати из ее красоты, устроить ей другую жизнь!

Разве не об этом молили глаза девадази при расставании, разве не надеждой загоралось ее лицо при каждой встрече, разве не этого желало и просило ее тело во время танца?

Презренный глупец, раб жалких страстей! Что мог хорошего найти в нем добрый и мудрый гуру, возиться с ним, учить его. Он недостоин ничего, и права карма, наказавшая его ужасной темницей!

Так рассуждал Тамралипта, окрыленный переменой своей души. Ревнивые мысли, тревожные видения продолжали посещать его, но теперь уже не имели полной власти над ним — другая сила появилась в нем так внезапно и так просто! Но в душе художника росла тревога за любимую девушку. Он вспомнил многое из того, что темные стены ревнивых дум заслоняли от духовного взора. Вспомнил, с какой отчаянной надеждой обернулась к нему гордая девушка в час разлуки, вспомнил злобное и безжалостное лицо жреца…

Почему он думал только о себе, о своих переживаниях? А что происходит с Тиллоттамой, оставленной им так внезапно? Ведь он мог разбудить в девушке любовь. Тогда ее стремления, желание другой жизни, так часто проглядывавшееся в ней, только обострились. Показав ей, что любит ее, он тем самым подал ей надежду на свою помощь. Неизбежный конфликт между ней, одинокой, хрупкой и беззащитной, и жестким укладом храмовой жизни, властью главного жреца, быть может, усиливается там без него!

Тамралипта все сильнее тревожился за девушку. Инстинктивное сознание, что Тиллоттаме угрожает опасность, нарастало. Художник снова начал метаться по темнице, вопить в отверстие для передачи пищи. Вновь в нем с ужасной силой вспыхнуло стремление освободиться. Тамралипта пытался безуспешно раскачать плиту. Обламывая ногти, он царапал засохшую глину, кричал и рыдал от бессилия и тревоги за Тиллоттаму. Простершись на гладком каменном полу, он старался в тысячный раз сосредоточить волю в усилии передать гуру свое безумное желание покинуть темницу. Он чувствовал что сойдет с ума, сделается темным и бессловесным зверем, если еще пробудет в этом мраке, беспомощный, ушедший в порыв к Тиллоттаме. Наконец, художник впал в странное забытье — окружающий мрак исчез, — он лежал в серых сумерках и слышал странный шум, похожий на шум прибоя. Вдруг перед ним возникла обнаженная Тиллоттама — девушка стояла на коленях. Ее огромные глаза, устремленные вдаль, не видели художника, но губы шептали ясно и звучно: «Тамралипта, помоги!» Художник с криком рванулся к девушке, видение исчезло, но странный сумрак и шум продолжали окружать его. И тогда, собрав все силы ума и воли в небывалом напряжении, Тамралипта позвал гуру. «На помощь, учитель, на помощь!» Этот внутренний крик души был настолько силен, что тело вдруг содрогнулось, и внутри него словно все оборвалось. Тамралипта очнулся, понял, что по-прежнему лежит во мраке и тишине своей гробницы и, ощущая близкую смерть, потерял сознание.