Казанова. Последняя любовь - Паскаль Лене

Затем он перестал спорить со своей совестью, заставив умолкнуть обоих своих гениев — и доброго, и злого, чья бесконечная распря велась, ни к чему не приводя, на протяжении многих лет и все больше лишалась опор. Он постарался побороть свои сомнения и уныние, утешая себя, как обычно, с помощью самых приятных и льстящих его самолюбию воспоминаний.

Вот он, сорок лет назад, в доме свиданий, нанятом им неподалеку от заставы Мадлен, в стороне от шумного Парижа и нескромных взглядов: в то время он стал модной персоной и не мог позволить всяким докучным посетителям отрывать его от удовольствий.

Сколотив спекуляциями состояние под миллион ливров, он пожелал осесть и самым добропорядочным образом пустить свой капитал в рост. Обладая познаниями в химии, занялся воспроизведением на шелковых тканях способом набивки тех прекрасных рисунков, которые лионские мастера выделывали медленным и трудным ткачеством, отчего та же продукция получалась у него менее дорогой.

Словом, он сделался заправским делягой. Но Казанова не был бы самим собой, если бы к почтенному и прибыльному заведению — мануфактуре, возвышающей его в собственных глазах, не добавил бы удовольствия царствовать над двумя десятками работниц, хорошеньких как на подбор, старшей из которых не было и двадцати пяти. Расчетливый предприниматель и опытный химик, которым он стал, следуя за своим добрым гением, к сожалению, не одержал верха над султаном в гареме, который проснулся в нем под влиянием его злого гения.

С его темпераментом и ярко выраженным вкусом к разнообразию двадцать юных соблазнительных дев представляли собой камень преткновения, о который что ни день разбивались его благие намерения. Он проявил интерес к большинству из них, они же воспользовались его интересом, чтобы как можно дороже продать ему свою снисходительность. Планка была завышена в самом начале, с первой из них, и все последующие, по ее примеру, требовали от него дома, мебель, деньги, драгоценности. Каприз его обычно длился не более недели, и стоило ему бросить взгляд на новую фаворитку, он забывал всех предыдущих, продолжая, однако, выполнять их требования. Это завело его так далеко, что, не успел он оглянуться, на имущество мануфактуры был наложен арест. Ему оставили только самих дев, чье содержание сочли весьма разорительным. Он потерял и дом в Маленькой Польше, и лошадей, и экипажи, словом, все, что имел, и только что не угодил в тюрьму.

Нынче этот период жизни, невзирая на плачевный конец, вспоминался как один из самых ярких, который в конечном итоге доставил ему больше наслаждений и развлечений, чем все доводы разума. Всю жизнь он был неспособен сожалеть о чем-либо, но под старость стал жертвой ностальгических чувств, вызванных многими причинами. Как и прежде, мечтал он о славе и состоянии, но теперь мечтать приходилось как бы задним числом. Он жил то как принц, то как бродяга, а оканчивал свои дни чем-то вроде слуги, поскольку быть нищим бродягой более недоставало сил. Граф Вальдштейн был так добр, что взял Казанову на свой кошт, пусть и не совсем того, каким он когда-то был.

Его неприкаянная душа, сосланная в чуждую ему эпоху, находила успокоение в аллеях обширного парка подальше от людского жилья. Странная тишина нависла этой ночью над владениями графа и над округой. Небо оставалось по-прежнему чистым и лишь к востоку освещалось вспышками то ли зарниц, то ли молний. Он сел на пень на обочине лужайки, образовавшейся после того, как здесь потрудились лесорубы, и так и замер до самого рассвета, будто лист в безветренную погоду. Мысленно он долго был со своей гостьей, чья тонкая и благородная душа так легко настроилась на лад его души, затем стал думать о Полине, которая, казалось, вбила себе в голову отомстить за всех женщин, чью любовь он снискал. Затем в памяти вновь всплыла Генриетта — единственная из всех возлюбленных, с которой он не хотел бы разлучаться во всю свою жизнь. Слезы навернулись ему на глаза, он не стал их перебарывать, и поэтому его дыхание оставалось ровным. Он и не чувствовал, что плачет. Трудно было бы ему сказать, счастлив ли он этой ночью, как, впрочем, и все другие ночи на протяжении тех двенадцати лет, что он пребывал в замке Дукс ничтожным призраком среди сонма прославленных привидений из рода Валленштейнов.

Хладная заря застала его все в той же позе. Он вздрогнул и пришел в себя. И тут в нескольких шагах от него в чащобе послышался шум, словно кто-то продирался сквозь нее. Казанова затаил дыхание. Там тоже все замерло, разглядеть что-либо мешала еще не рассеявшаяся предрассветная дымка. Но сомневаться не приходилось: там прятался какой-то зверь, готовый выскочить и, как знать, наброситься на неосмотрительного любителя прогулок. Это могла быть и безобидная куропатка, и медведь — из тех, что водились в леске по соседству.

Казанова как вышел к ужину в камзоле и без шпаги, так и остался. Лучше было убраться подобру-поздорову с лужайки и спрятаться за толстым стволом дерева. В лесу не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка, и зверь, кем бы он ни оказался, мог и не учуять его.

В Джакомо не было ничего от Нимрода[35], и в лесных обитателях он разбирался, лишь когда они попадали к нему в тарелку.

Верхушки кустарника вновь закачались, на сей раз их движение было более неспешным и размеренным. Казанова держался настороже за скрывающим его деревом. Спустя минуту кусты раздвинулись, и стало ясно, что это за зверь. Вполне безобидный и слишком хорошо известный Джакомо.

Страх его как рукой сняло, он расхохотался: вылезшее из кустов лесное чудище как будто не услышало его смеха, во всяком случае, занятия своего не прервало. На это были причины: чудище, о котором шла речь — из разряда самых банальных, — развило кипучую деятельность, не терпящую прерывания. Оно состояло из двух живых существ: Туанет на карачках с задранными по самые уши юбками и примостившимся сзади нее со своим мощным авангардом Шрёттером. Захватив укрепленное место, он предавался разбою.

Глупая девчонка не просила пощады, напротив, казалась в восторге от своего поражения и охотно сдалась на милость победителя. Триумф Шрёттера сопровождался рыком, который минутой раньше показался бы Казанове воплем дикого вепря либо дракона внушительных размеров.

При виде малышки Туанон, отданной на растерзание мерзавцу, в Казанове ничто не дрогнуло. Вкус его к удовольствиям был настолько универсален, что он мог ценить их в любом виде и даже испытывать через других. Правда, он был не в восторге, что покорителем Туанет был этот пройдоха: выходило, что он самолично открыл тому дорогу в храм невинности и, не ведая того, вручил ключи от святилища чистоты. В противоположность бытующему мнению, если чувственность и не прибавляет ума тому, у кого его нет, то прививает необузданный вкус к плотским удовольствиям.

Закончив весьма выразительным хрюканьем и неповторимым брыканием жертвоприношение, то ли боров, то ли конь Шрёттер натянул спущенные панталоны, прикрыв ими то, что в нем было самого по-человечески симпатичного, а Туанон приняла обычное положение и поправила повязку на лице.

И тут выяснилось, что Казанова был не единственным зрителем этой великолепной сцены: едва спрятав причинное место, Шрёттер устремился к ближним зарослям и после отчаянной схватки выловил из них необычную дичь — довольно внушительных размеров, черную, своим пронзительным криком напоминающую птицу из семейства орланов, но не орла.

Шрёттер принялся разделывать эту птицу, проявив себя за этим занятием столь же впечатляюще, как и за предыдущим.

Из воплей одного и криков другого Казанова сделал вывод: Шрёттер застукал аббата, когда тот наблюдал за исполнением вечного наказа природы: поддавшись помимо своей воли нечистым мыслям, Дюбуа предавался мощному confiteor[36]. Но не таков был Шрёттер, чтоб из-за этакой малости оставить завоеванные рубежи: он сперва закончил с Тонкой, а уж потом занялся докучным соглядатаем, дав ему прочувствовать всю недостойность его поведения с помощью пинков, тычков и подзатыльников.

Ни возраст, ни нрав, ни сан Дюбуа не позволяли ему отвечать на бесспорные доводы Шрёттера, и злосчастный духовник г-жи де Фонколомб был прямо-таки немилосердно бит.

Честь приказала Джакомо встать на защиту безобидного состязателя Онана[37].

Внезапно появившись из-за дерева, он растащил их. Туанон издала возглас удивления и разразилась слезами, стыдясь встретить здесь того, кого почитала за благодетеля и отца.

Казанове пришлось одолжить Дюбуа свой носовой платок, поскольку у того из уха и носа хлестала кровь. Несчастного очень заботило, что о нем станут думать, увидя его в синяках, с разбитым лицом.

— Скажете, что на вас напали бродяги и обчистили вас.

— А поверят?