Казанова. Последняя любовь - Паскаль Лене

— А поверят?

— Готов поклясться на Библии, что все видел и спас вас.

— Да-да, извольте, только не на Библии.

— Нет, я поклянусь, ибо ложь, как и правда, не терпит компромиссов.

— Лгать, прибегая к Писанию, — смертный грех.

— Речь идет о моей чести, святой отец.

— Речь идет о вашем спасении.

— Сперва честь, а уж после спасение, но удовольствие, как вы знаете, я ставлю превыше чести.

— Вы богохульствуете.

— Я? А чем только что занимались в этих кустах вы?

— Не будем об этом!

— Пусть так! Однако чтобы засвидетельствовать вам свое уважение и дружеское расположение, обещаю: вечером, когда мадмуазель Демаре окажется в моей постели, для вас будет уготовано местечко в шкафу.

— Ах, избавьте меня от ваших шуток, даже если я их и заслужил.

— Г-жа де Фонколомб назначила вас судьей в любовном состязании между мной и барышней. А судья просто обязан с начала и до конца наблюдать за поединком, дабы удостовериться, что противники ведут себя без страха и упрека.

— Умоляю вас, сударь, прекратить насмешки.

— Это вовсе не насмешки, падре! В шкаф и точка! Будете, сидя в шкафу, возлагать своими собственными руками венок на голову победителя, понарошку, разумеется. Если же ваша скромность не позволяет вам взять на себя исполнение подобной роли, знайте: никто ничего не узнает о нашем соглашении.

— Ваш уверенный и серьезный тон мог бы заставить меня поверить, что вы не шутите, сударь, — проговорил аббат, не оставшийся равнодушным к предложению Казановы.

Видя, как загорелись глаза Дюбуа, Джакомо не мог удержаться, чтоб не пойти еще дальше и не сделать из арбитра союзника.

— Итак, предлагаю вам место в шкафу.

— Что от меня потребуется? — поинтересовался священник, изменив взгляд на вещи (шкаф в его глазах приобрел притягательность райских кущ).

— Для спектакля, который будет вам предложен, не хватает постановщика. Вот вы им и будете.

Озадаченный вид Дюбуа ясно давал понять: бывший кюре обители Вожирар не был вхож в театральные кулисы и не знал царящих там нравов и порядков. Вот Казанове и захотелось быть его наставником, лишь бы исполнилось то, что взбрело ему в голову.

— Главная задача постановщика — помочь артистам сыграть их роли с наибольшим блеском. Если по ходу действия требуется, чтобы актеры сидели, он должен обеспечить им стулья или кресла. Если изображается ужин — накрыть на стол. Если автор пьесы написал, что героиня принимает любовника лежа в постели, постановщик должен отвести ее туда и даже в случае нужды слегка подтолкнуть. Словом, без постели не бывать и шкафу.

Аббат ничего не ответил, но Казанова рассчитывал, что тому не терпится услышать конец.

— Однако наша несравненная Полина не очень расположена принять участие в комедии, то бишь в том фривольном жанре, в котором я неподражаем!

Аббат с серьезным видом кивнул: ему также было очевидно, что Демаре предпочитает трагедию и кровавую пышность эпопеи легкому очарованию галантного жанра.

— И все же нам придется привести диву к исполнению финального дуэта, ибо история без развязки вряд ли придется публике по душе, — закончил Казанова.

Публика, о которой шла речь, вновь одобрительно кивнула. Сделано это было с такой уморительной убежденностью, что Казанова едва удержался от смеха. Теперь уж не осталось сомнений: Дюбуа станет ему подспорьем во всех его начинаниях и, если надо, подтолкнет Демаре своей праведной и твердой рукой к алькову, где должен быть разыгран последний акт фарса.

До вечера не выходил Дюбуа из своей комнаты, видно, считая неприличным показываться дамам с разбитым лицом. Казанова заверил всех, что святой отец подвергся нападению пьяниц, которых в парке развелось видимо-невидимо, стоило сторожу оставить незапертой решетку. Г-жа де Фонколомб сделала вид, что поверила, однако не очень искусно, и поверить ей, что она поверила, было трудно. Она пожаловалась Казанове, что с тех пор, как Дюбуа вместе с ней путешествует по Европе, чего он только не натерпелся от пьяниц почти всех стран, где они побывали. Джакомо нисколько не удивился.

Догадываясь, что его любезная гостья не прочь позабавиться, он добавил, что аббат как истый мученик выказал столько стойкости в страдании и столько веры в Господа, что это убедило его самого вернуться в лоно церкви.

— Вас? — задохнулась его собеседница.

— Кого же еще, сударыня?

— Вы что, тоже выпили или произошло чудо?

— Но сударыня! Не верить в обращение, пусть даже и такое чудесное, — самой проявлять недостаточно веры.

— Да это и впрямь чудо! Ну разумеется! — подхватила она, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. — Я вам верю, мой друг. В этой истории слишком много шутовства, чтобы не поверить в нее всеми фибрами.

В этот момент в китайский салон, где только что было сделано невероятное признание, вошла Полина.

Г-жа де Фонколомб поделилась с ней переменой, произошедшей с их другом, добавив, что на все про все ушло менее часа.

— Господин Казанова и с Господом действует столь же стремительно и напористо, как с дамами, — вылетело из уст Полины.

— И, заметьте, с таким же успехом. Ощутите же сладкий аромат добродетели, исходящей от всего его существа! Бог и тот не устоял перед чарами нашего Друга.

Шуткам и насмешкам обеих дам Джакомо противопоставил серьезный и даже строгий вид, который хотя никого и не убедил, но породил бесчисленные вопросы и пересуды.

Он открыл им, что дважды в жизни испытал внимание Господа к своей персоне и даже подумывал, не удалиться ли ему в монастырь. Старый ветрогон вложил в свои слова столько искренности, что пожилая дама, несмотря на немалое удивление, чуть было не поверила ему. Зато Полина подчеркнуто изумилась, как это после двух знамений свыше он до сих пор не в рясе и не с самшитовыми четками, а с рубиновым крестом «Золотой шпоры».

— В юности мне и впрямь недоставало постоянства. Я стремился к добру, но, как говорят философы, охотнее следовал за судьбой.

— Которая принимала вид то одной, то другой хорошенькой мордашки, — вставила г-жа де Фонколомб.

— Дорога, ведущая к разврату, явно шире и удобнее, чем путь к спасению души, — заметила Полина.

— Напротив, пути, ведущие к удовольствию, узки, перегорожены тяжелыми дверьми, изобилуют темными лестницами, где ничего не стоит свернуть шею. Наслаждение почти всегда лишь награда за удаль.

Спор и далее продолжался в том же шуточном тоне. Казанова ничего иного и не желал, зная, что смехом и болтовней легче всего привести женщину к некоему закрытому ристалищу, где и решается исход любовного состязания, поскольку в женщинах развит непомерный вкус к словам и они быстрее привязываются к речам, нежели к тому, кто их произносит. Их пьянит ликер пустых слов и обещаний, и они легче поддаются обольщению. Женщины, как правило, не обладают таким живым воображением, как мужчины, и медленнее возгораются, но стоит этому произойти, и пожар уже не загасить, а самая прочная твердыня тает, как дымка.

Свирепая дева еще не дошла до такого состояния, однако ж находила удовольствие в беседе с шевалье и не замечала, что тот незаметно подводит ее к шуткам на любовную тему. И впрямь есть ли лучший предлог, чем спор о добродетели и вере, чтобы на самом деле вести диалог об удовольствиях?

Полина, конечно же, не поверила в излишне красноречиво преподанное обращение в веру бывшего распутника. Не заблуждалась она и относительно методов, к коим он прибегнул, но тем не менее отдавала должное мастерскому умению вести беседу и ощущала на себе ее действие. Словом, она уже слушала того, кто и не ставил себе иной цели, кроме той, чтобы женщины слушали его.

Под вечер голод выманил аббата Дюбуа из его логовища. Г-жа де Фонколомб распорядилась подавать ужин. Дюбуа пристроился в стороне: живая аллегория уничижения. Г-жа де Фонколомб попросила его рассказать о том, как он чуть было не расстался с жизнью, на что он махнул рукой, давая понять, что дело не стоит и выеденного яйца.

На следующий день, который пришелся на воскресенье, Казанова не явился к завтраку, и г-жа де Фонколомб вдвоем с Полиной пили шоколад. Без шевалье и его блестящих софизмов беседа была лишена приятности.

К десяти обе они отправились в церковь, в которую, несмотря на то что вход был со стороны деревни, можно было попасть не выходя из замка по переходу позади церковных хоров.

Полина, как обычно, лишь сопровождала свою госпожу в вертеп предрассудков. Она садилась рядом и терпеливо дожидалась конца службы, всем своим видом выражая крайнее порицание происходящего.

Однако в тот день внимание юной атеистки было приковано к спектаклю, который устроил Джакомо, сидя впереди всех в одном из кресел Вальдштейнов: закрыв лицо руками, он сотрясался словно в рыданиях, выказывая все признаки сильнейшего религиозного экстаза.