Посох Богов - Евдокия Филиппова

Алаксанду взял в руки цветок лотоса, оставленный его возлюбленной, и попытался описать его, но не смог.

Он вспомнил знаменитые строки «Праздника в саду»:

Прими цветок лотоса из твоего сада,Его не отняли у тебя.Пусть несёт он тебе всякие дарыИ плоды, созревающие в нём,Чтобы ты мог утешиться его лакомствамиИ насладиться его приношениями.Сердце твоё освежают цветы сада.Тело твоё охлаждает тень его деревьев.Во веки веков ты будешь делать то, чего пожелает твоё сердце.[1]

Размышляя о том, что же такое поэзия, Алаксанду подошёл к окну. Обычно он устраивался на втором этаже, откуда был хорошо виден город и царский дворец. Поэт смотрел на плоские крыши Хаттусы, вглядывался в синеву ночи, той самой, что описана в стихотворении «К ночи»:

О ночь, даруй мне мир —И я подарю тебе мир!О ночь, даруй мне отдых —И я подарю тебе отдых!Вечер убрался прочь,Сломан посох его,Расколот его кувшин,И дурная вода пролилась.Ночь принадлежит матери своей, Золотой Богине.Мне принадлежит покой природы…[2]

На вершине скалы поблёскивали в лунном свете чёрные гранитные плиты царского дворца. Там, во дворе, окруженном колоннадой, он впервые увидел Асму-Никаль, младшую дочь виночерпия Тахарваиля, девушку с золотисто-каштановыми волосами, сиявшими как красное золото среди темноволосых дочерей Хатти. Это воспоминание заставило сердце поэта трепетать в восторге. Цветок лотоса, который он держал в руках, напомнил ему светлое лицо Асму-Никаль, и в самой глубине его души, там, куда казалось, ещё никогда никто не проникал, родились слова, которые сложились в строки, а затем в песнь.

«Ты смотрела на звёзды, звезда моя…И я увидел, что лицо твоё прекрасно как лицо Богини.И было это великим, удивительным событием,великолепное, неведомое прежде чудо,подобного которому никто и поведать не мог,подобного которому не найти в письменах предков…Я полюбил тебя больше, чем всё прекрасное,что даровали мне Боги.Это было непостижимое, неведомое чудо,что Боги привели тебя сюда в этот день….»

Это было волшебство! Впервые слова родились в самом сердце поэта!

Алаксанду был опьянён неведомым ему раньше состоянием, тем, что называется вдохновением.

Он всё ещё стоял, почти теряя ощущение земли и неба, вглядываясь в ночь, глубокая синева которой, проникая в большие окна, постепенно погружала в темноту ряды библиотечных полок, когда послышались шаги, мягкие, быстрые, вкрадчивые.

И в зал библиотеки бесшумно и неотвратимо, как сама ночная тьма, вошла Харапсили.

Она остановилась у входа. Каждый удар её сердца громко отзывался в висках.

Словно услышав этот неистовый стук, Алаксанду оглянулся.

Блеснув влажными зубами, Харапсили послала юноше самую обольстительную из своих улыбок, и направилась прямо к нему, осторожно ступая по каменному полу.

Приблизившись, она остановилась рядом, изысканно-чувственная и, подобно остро заточенному клинку, столь же опасная, сколь утончённо-красивая.

Алаксанду улыбнулся ей, но его взгляд лишь задел её.

Когда же молчание между ними стало невыносимым, он произнёс:

— Харапсили?..

Неподражаемо обольстительная, мягко и бесшумно, как большая чёрная кошка, приподнялась она на пальцах ног, и приблизила к самому лицу Алаксанду огромные обсидиановые глаза.

Он даже слегка покачнулся, и сделав неуверенный шаг назад, выронил из рук табличку. Та упала на стол, звонко ударившись о его поверхность.

Красавица гибко склонилась над табличкой и прошелестела:

— Что ты читаешь?

«Мы же пока в лунном свете напьемся любовью,Я постелю тебе ложе, чистое, сладкое, достойное,День тебе сладкий несёт исполнение радости…»

Харапсили прервала чтение и взглянула на юношу так, что кровь прилила к его лицу.

— Это любовные стихи? — спросила она.

Окончательно теряя самообладание, Алаксанду торопливо отошёл от стола, где лежали таблички со словами любви, обращёнными к другой девушке. Казалось, Харапсили проникла в его мысли, и хотя в них не было ничего противоестественного, ему отчего-то не хотелось, чтобы она знала, кому адресованы эти строки.

Но Харапсили думала иначе. Она надеялась, что Алаксанду разделит с ней то опьяняющее, волнующее чувство, которое сама испытывала к нему. И эти стихи, они говорили о том, о чём она сама хотела говорить. Но ещё больше ей хотелось, что бы их для неё произнёс Алаксанду.

Но тот молчал, опустив божественно прекрасное лицо.

Харапсили снова настигла его, она не из тех, кто отступает. Если будет нужно, она сама признается ему в том, что больше всего на свете жаждет его.

Но он отступил ещё на один шаг.

Харапсили порывисто схватила руку Алаксанду, смахнув рукавом розовый лотос Асму-Никаль. Ладонь Алаксанду слишком поспешно выскользнула из её ладоней и подхватила падающий цветок.

«Асму-Никаль! Это её цветок. О, я знаю, как египетские дочери умеют соблазнять с помощью лотосов и червлёной веревки», — мелькнула мысль в голове Харапсили, и она стремительно вернулась к столу с табличками и стала читать.

Она читала, и ей становилось яснее ясного, что она нелюбима и отвергнута. И она точно знает, кто её счастливая соперница.

Как, когда это случилось?!

Да разве для этого нужны годы?! Она и сама знала, что любовь поражает мгновенно, без предупреждения, как стрела, выпущенная из лука. Так она пришла и к ней самой.

У Харапсили было всё в доме её отца Аллува. Всё, что можно пожелать. Была у неё и подруга, Асму-Никаль, дочь Тахарваиля, с которой связаны самые милые сердцу воспоминания. Столько лет вместе с Асму-Никаль они учились в храме Богини Хаттахцифури! Она помнила, как они, восьмилетние, переглядывались и толкались локтями на занятиях главной жрицы Истапари, где изучали культовые обряды Хаттахцифури и учились прядению пурпурных нитей для храмовой завесы. Помнила, как они сидели у священного пруда с рыбками и любовались игрой солнца в воде, как они читали, склонившись, голова к голове над табличками, в царской библиотеке. Только в прятки с Асму-Никаль играть было неинтересно, потому что она всегда находила свою подружку, где бы та не затаилась.

Ведь у Асму-Никаль был Дар, Дар видеть насквозь. И ещё она видела сны, она рассказывала Харапсили о звёздах в бездонных небесах, которые светили ей во сне. Сны Хараплсили были другими — неистовыми, жгучими и жадными.