Воздушная тревога - Хеммонд Иннес

— Вы не можете узнать, будет ли Вейл сегодня вечером дома? — спросил я. И вдруг замолчал. — Нет. Я прошу слишком многого. Вы и так уже достаточно втянуты в это дело.

— Вздор, — сказала она. — Я заинтересована не меньше вашего. Но что бы вы хотели сделать?

— Насколько я понимаю, Вейл живет над учебным центром?

Когда она кивнула, я продолжал: — Я мог бы осмотреть его жилище. Я хочу сказать, похоже, это единственное, что можно сделать. Возможно, я там ничего не найду, но… — я замолчал. Дело казалось безнадежным.

— Это ведь опасно, правда?

Мне было приятно, что она беспокоится за меня.

— А вы можете предложить что-нибудь еще? — спросил я. — Мне определенно надо что-то предпринять. Не могу же я просто сидеть и ждать, пока что-нибудь подвернется. Это всего лишь шанс, но ничего лучшего я придумать не могу.

— Он наверняка не оставляет ничего инкриминирующего.

— Да, но вдруг там окажется что-нибудь такое, что мне поможет?

— Меня аж дрожь берет, как подумаю о том, что произойдет, если вас поймают. Вас обвинят в воровстве.

Я пожал плечами.

— Какое это имеет значение? — сказал я. — Завтра на этот окоп может упасть бомба, и от меня даже мокрого места не останется, — я отметил про себя, что она не отмела мое предложение как бесполезное. — Если бы вы смогли узнать, где он будет находиться сегодня вечером, я, пожалуй, мог бы и попробовать.

Она, казалось, готова была возразить, но лишь сказала:

— Я сделаю все, что смогу. В восемь мне заступать на дежурство. Если я узнаю, что его вечером не будет, я, прежде чем зайти в оперотдел, прогуляюсь до вашего окопа. Если же я ничего не обнаружу или узнаю, что он останется дома, я вообще не приду. А то еще, если увидят, что мы встречаемся по два раза на день, посчитают это странным.

— Хорошая идея, — сказал я. — Я буду поджидать вас. Очень мило, что вы согласились.

Она улыбнулась.

— Желаю удачи! — сказала она. — И не забудьте мне сообщить потом, что произойдет.

Я постоял, глядя на ее стройную фигуру, удалявшуюся по дороге. Она так и не оглянулась, и я вернулся в барак, понимая, что мосты сожжены. Я обнаружил, что даже надеюсь, что Марион не удастся узнать, будет ли Вейл вечером дома. В противном случае меня ждало приключение, которое могло серьезно повлиять на мою жизнь в течение последующих нескольких месяцев.

В бараке кипел спор о еде. Джон Лэнгдон вернулся из канцелярии с вестью, что, начиная с ленча сегодняшнего дня, расчеты при трехдюймовках будут питаться на местах, а еду им будут привозить в бидонах на военном грузовике. Большинство было настроено против этого нового распорядка. Причиной тому отчасти был обыкновенный консерватизм. К тому же, пугала перспектива оказаться привязанным к позиции еще больше, чем прежде. Я возражал именно по этой причине. Но я — это особая статья. Для меня новый распорядок означал, что я смогу уйти с позиции, только чтобы помыться. В обычных же условиях я бы даже приветствовал его, так как мне было противно становиться в очередь за едой и потом торопливо глотать пищу в переполненной столовой.

— Скоро нам вообще нельзя будет отлучаться с позиции, как вон Хэнсону, — сказал Четвуд.

— А добрая старушка будет приезжать дважды в неделю, чтоб мы не скучали, и раздавать чай.

— Ты, что, Джон, хочешь сказать, что мы просто обязаны тут ошиваться, пока не приедет фургон с едой? — спросил Кэн. — Это невероятно. В столовой и то паршиво. Но когда мы станем получать холодную жратву, это уже будет предел. Так вот. Я просто пойду в столовку, как прежде, и все. Я хочу сказать, торчать здесь и ждать еще и еду — это ужасно.

— Нет, ты этого не сделаешь, — ответил Джон. — Идея и впрямь хорошая. Она означает, что теперь мы можем получать еду, не оставляя орудие укомплектованным только наполовину.

Итак, спор ходил по кругу. По сравнению с моими собственными мыслями он был до того восхитительно светским, что я им просто упивался. А когда ленч-таки прибыл, все нашли его гораздо лучше, чем ожидали. Вместе с ним привезли стол, скамейки и тарелки. Более того, еда оказалась горячая.

С приятно полным желудком я прилег на койку выкурить сигарету. На мгновение я почувствовал, что в ладу со всем миром, устал и расслабился. Боже, как быстро было сокрушено это мимолетное настроение.

Едва я докурил сигарету, как вошел Мейсон. В руках у него были какие-то бумаги.

— Новые пропуска на аэродром взамен старых, — сказал он.

Эти новые пропуска выдавались, чтобы затруднить проникновение на аэродром случайным лицам. Наши старые пропуска подлежали возврату. Я вытащил из форменки, лежавшей на моем чемодане рядом с койкой, свою армейскую расчетную книжку и из ее кармашка извлек свой старый пропуск. При этом на пол упал сложенный вчетверо листок бумаги. Я наклонился с кровати и поднял его. Желая узнать, что это за бумага — я совершенно не помнил, чтобы клал ее туда, — я развернул листок.

Когда я увидел, что это такое, я весь похолодел от ужаса. Будь это мой смертный приговор, вряд ли я испугался бы сильнее. Ошеломленный, я уставился на этот листок…

Глава V

Подозреваемый

— Эй, что ты там нашел?

Быстрым движением руки я перевернул бумажку лицевой стороной вниз. Получилось так, будто я что-то утаиваю. Я поднял глаза. Мне казалось, меня выдало само это движение. Надо мной стоял Четвуд.

— Да письмецо одно, — поспешно пробормотал я.

Говоря это, я понимал, что меня выдает даже голос, уж слишком я торопился.

— Странное письмецо, — сказал Четвуд.

Я открыл было рот, чтобы выдать какое-нибудь объяснение насчет старой диаграммы, но тут же закрыл его. Слава богу, хоть на это у меня хватило ума. Четвуд, казалось, хотел отпустить еще какое-то замечание, но тут подошел Мейсон, попросил его старый пропуск, и он забыл обо мне.

Я протянул свой старый пропуск и в обмен получил новый. Сложив, сунул его в кармашек расчетной книжки. И все это время смятая бумажка в руке, казалось, жгла мне кожу. Чудилось, что взоры всех присутствующих направлены на меня. Однако, когда я бросил быстрый взгляд вокруг, убедился, что все были заняты новыми пропусками. Четвуд развешивал свое обмундирование.

Как можно небрежней я встал и направился к туалету в задней части барака. Я чувствовал каждую мышцу своего напрягшегося тела. Мне казалось, что все наблюдают за мной. Оказавшись один в туалете, я разгладил этот несчастный клочок бумаги и при свете спички еще раз осмотрел его.

На нем изображалось летное поле с перекрестком взлетно-посадочных полос, ангары, столовая, квартиры, зенитные позиции. План был нарисован обычными синими чернилами. Отмечено было все, что представляло интерес для врага, вплоть до проводки полевых телефонов и количества боеприпасов при зенитках и в арсенале. Обозначения были написаны рукописными печатными буквами, четкими и красивыми. Информация была точная, а чертеж — аккуратный. Подобный документ был недавно обнаружен в руках врага, и мне в случае обыска грозила бы не одна неделя допросов.

При мысли, что меня ожидало бы, не обнаружь я этот план вовремя, мне стало не по себе. Вот почему, поднеся к нему спичку и увидев, как его пожирает пламя, я почувствовал громадное облегчение.

Это чувство, однако, оказалось непродолжительным, и я сидел в туалете в состоянии тупого страха, пытаясь угадать, что бы все это значило. А значить это могло лишь одно: я — меченый.

В надежности информации пилота я уже больше не сомневался. И я знал, что прав в отношении Вейла. Тут велась какая-то большая игра. Другого объяснения тому, что предпринимаются такие хитроумные действия, чтобы избавиться от простого зенитчика, быть не могло. Я с ужасом осознавал опасность собственного положения.

Мне известно, что газетчику полагается быть крутым парнем. Бытует твердое убеждение, что газетчики непременно любители приключений. В отношении некоторых, особенно внештатных зарубежных корреспондентов, это действительно так. В отношении же большинства газетчиков — ничто не может быть дальше от истины. Большей частью их работа связана с сидением в офисе, и заключается она в сопоставлении фактов и выдаче их в форме читабельного материала. Я был одним из таких. Правда, я побывал в нашем берлинском бюро и для своего возраста немало повидал. Но я был не более чем зритель. То, что журналист пишет о захватывающих вещах, еще не означает, что и жизнь у него захватывающе интересная. Хотя, вероятно, моя жизнь была гораздо интереснее, чем она была бы, продолжи я страховое дело отца. Вел я себя свободно и легко, имея собственную квартиру в Центральном Лондоне и ни за что особенно не отвечая, тем не менее жил я жизнью спокойной, респектабельной и никогда раньше не попадал в серьезные переделки.

Следовательно, чтобы выкарабкаться из затруднительного положения, в котором я оказался, я был подготовлен не лучше любого другого, и я был страшно напуган. Я сидел в туалете, окаменев в самом буквальном смысле этого слова. За этой закрытой дверью у меня появилась иллюзия безопасности. Но события на самом деле складывались так, что управлять ими мне было уже не под силу.