Воздушная тревога - Хеммонд Иннес

— У меня, кажется, гости, — сказал он. — Может быть, представитесь?

Он подошел к каминной доске и взял сигарету из стеклянного портсигара. Прикурил от зажигалки.

Мое смущение прошло, зато возрос мой страх. Манеры у него были такие непринужденные и такие приятные, а глаза, все время следившие за мной, такие жесткие. Я знал, что я ему не ровня.

— Я полагаю, вы обо мне слышали, — сказал я. — Моя фамилия Хэнсон.

Я отчаянно пытался состязаться с ним в непринужденности, но мой голос предательски задрожал.

— Ах, да, — сказал он. — Припоминаю. Зенитчик.

Никаких интереса или радости узнавания не отразилось в его глазах. Они оставались неизменными — холодными и наблюдательными. Интуитивно я чувствовал, что он понял, кто я, как только распахнул дверь. Он неторопливо затянулся сигаретой. Ничего не говоря, он внимательно меня разглядывал. Я ничего не мог поделать — под этим взглядом я опустил глаза. И как только я это сделал, мне стало ужасно неловко: я не знал, куда девать руки, куда смотреть. Я чувствовал себя воришкой, пойманным на месте преступления. К тому же я был встревожен тем, что он может со мной сделать. Вот она, возможность убрать меня с аэродрома. Я возлагал надежды только на то, что он сочтет это слишком большим риском. Если он добьется моего ареста, меня отдадут под трибунал, а на суде я уже буду в состоянии обосновать причины, по которым залез в его квартиру. У судей не будет основания не верить, потому что я могу доказать, что не нуждаюсь в деньгах. Это подтвердил бы мой редактор. А ведь было еще дело с подлогом чертежа и организацией моего обыска. Это тоже можно было бы использовать. Жаль, что я сжег этот чертеж. Вейл, впрочем, этого не знал.

Я набрался смелости, поняв, что положение не совсем против меня. Более того, чудилось, что оно предлагает последнее окончательное доказательство, ибо меня по-прежнему глодал червь сомнения. Если Вейл будет добиваться моего ареста, это сомнение еще больше усилится. Если же он этого не сделает, тогда я буду знать наверняка, что он не смеет рисковать.

Я поднял на него глаза. Он по-прежнему смотрел на меня, опершись локтем о каминную доску.

— Ну? — сказал я.

— Что ну? — отпарировал он и прибавил: — Может быть, вы объясните, что все это значит? — Легким движением глаз он указал на разбросанные на полу книги и бумаги.

— Я полагаю, объяснение вам известно, — ответил я.

Он заколебался, затем неторопливо кивнул.

— Да, пожалуй. Я слышал о телеграмме, которую вы пытались отправить в свою газету. Я сам хотел поговорить с вами об этом — сразу же. Но командир авиакрыла Уинтон и слышать об этом не пожелал. Он заявил, что дело надо оставить на рассмотрение вашего офицера. Я вижу, мне следовало настоять на своем. Тогда не произошло бы этого… — он помолчал, подбирая слово, — … этого разгрома в моих комнатах.

— А вы, случайно, не просили, чтобы меня немедленно перевели в другую часть? — предположил я.

— Нет, — ответил он вроде бы искренне. Он указал на одно из больших кресел у камина. — Присядьте, потолкуем. — Голос у него был тихий, однако в нем слышалась твердость. Это был голос, которому повинуются.

Но я не сдвинулся с места.

— Я предпочитаю стоять.

Я отчаянно пытался мобилизовать всю свою уверенность, зная, каким жалким буду себя чувствовать, если сяду, а он будет стоять и говорить со мной как бы свысока.

Он пожал плечами.

— Как знаете, — сказал он. — Прежде всего, мне следовало бы упомянуть, что в моей власти добиться вашего ареста с весьма неприятными для вас последствиями.

— Не думаю, что вы пойдете на это, — возразил я. — Уж слишком много у вас поставлено на карту, чтобы так рисковать.

— О-о?! — Его густые брови подскочили. На секунду я почувствовал, что припер его к стенке. Он был в чем-то не уверен.

— Это и подводит нас к тому, о чем я хотел бы с вами потолковать. Может быть, вы все же объясните, почему подозреваете во мне нацистского агента?

— Откуда вы узнали, что я подозреваю в вас нацистского агента? — Вопрос слетел у меня с языка прежде, чем я понял, что говорю. — В телеграмме я только запрашивал о вас информацию.

— Мой дорогой мальчик, командир рассказал мне все об этом прискорбном деле. — Его голос звучал терпеливо.

— Тогда вам известно, почему я подозреваю вас.

— Я знаю, что вы заявили командиру авиакрыла Уинтону. Расскажите мне все, чтобы мы могли выяснить спорные моменты. Поскольку я с вами встретился, — продолжал он, — и кое-что о вас знаю, я не такой безумец, чтобы сомневаться в бескорыстности ваших действий. Если бы вас арестовали, это не доставило бы мне абсолютно никакого удовольствия — ведь я знаю, почему вы вломились в мой дом. — Он опустился в кресло и указал мне на другое, по ту сторону очага. — Итак, — сказал он, когда я сел, — в чем, собственно, дело?

Я заколебался. Не мог же я заявить: «Я вам не скажу». Это было бы по-детски. Кроме того, этот человек имел право знать, почему я его подозреваю, и я решил, что это ему не повредит. Поэтому я рассказал ему о том, как при виде него замолк немецкий пилот, о плане вывести из строя аэродромы истребителей, о котором он говорил мне.

— Если и есть какой-то такой план, — продолжал я, — а я думаю, что парень не соврал, — то его можно было бы осуществить с помощью пособников на самом аэродроме. Эти агенты могли внедриться сюда некоторое время назад и достичь достаточно сильных позиций для того, чтобы сыграть главную роль.

Я замолчал. Я сказал все, что хотел.

— И вы полагаете, что именно с этой целью я на Торби? — спросил он.

Я кивнул, мне стало неловко под его настойчивым взглядом.

— Должен сказать, вы подозреваете меня на самых что ни на есть тривиальных основаниях. Не буду, впрочем, настаивать, поскольку вы, я полагаю, считаете эти основания достаточными. Несомненно, ваши подозрения подкрепляются тем фактом — думаю, вам известным, — что я провел много лет в Германии, читая лекции в Берлинском университете, и вернулся на родину в 1934 году.

Он помолчал и, поскольку, видимо, ждал от меня подтверждения, я кивнул.

— Пожалуй, лучше всего для меня — это рассказать нам кратко о своей жизни, а там думайте, что хотите. Наверное, вы сейчас мне не поверите, но цель у нас одна. Я с моими знаниями тактики хочу помочь здешнему штабу исполнять свои обязанности по защите нашей страны, делая в то же время все, что в моих силах, чтобы помочь нашим солдатам в учебе. А поскольку и я, и вы, когда стоите у своей зенитки, оба работаем ради общей цели, я бы предпочел уладить это дело по-дружески. Поймите, — добавил он, — я очень дорожу своей работой здесь, она у меня частично исследовательская, и я не позволю, чтобы она была сведена на нет из-за предрассудков против любого, у кого были какие-то связи с Германией. Если вас сейчас арестуют, вы ведь будете настаивать на своих обвинениях. С вами наверняка обойдутся сурово, но в то же время власти могут посчитать нежелательным мое дальнейшее пребывание на Торби. А я слишком заинтересован в проводимой работе и готов положить все силы на то, чтобы предотвратить любой риск подобного поворота дел.

Его взгляд был прикован ко мне. В тишине комнаты я услышал, как слабо завыли сирены. Он не обратил на них никакого внимания.

— Поскольку вы газетчик, я полагаю, вы умный человек, — продолжал он. — Надеюсь, вам понятна моя позиция. Теперь о моем происхождении. Я родился в этой стране. Мой отец был натурализованный немец, а мать — наполовину ирландка, наполовину немка. Образование я получил в Рептоне[24] и Кэмбридже, а когда окончил университет, мой отец, бизнесмен, импортировавший фрукты, послал меня за границу, чтобы я изучил дело в различных отделениях фирмы. Да, я забыл сказать, что в последнюю войну он продолжал заниматься торговлей. Я тогда еще учился в школе и не успел на эту войну, хотя и пытался пойти добровольцем. В 1927 году я обосновался в Германии. Обнаружив, что бизнес, как таковой, меня не привлекает, я согласился на предложенную мне работу в Берлинском университете. Я оставался там в трудный период кризиса и наступления нацизма. Какое-то время можно было терпеть, но когда начались погромы, я решил, что пора оттуда убираться, — он заерзал в кресле и закурил сигарету. Будто в добавление к своим словам, произнес: — Мой отец был еврей. Его настоящая фамилия Вейлштейн, но, натурализовавшись, он сменил ее на Вейл, — он выпустил дым под потолок. — Хотите что-нибудь у меня спросить? Думаю, когда у вас появится возможность, вам не составит особого труда проверить то, что я рассказал.

— Есть один момент, — сказал я. — Вы знали, находясь в Берлине, одну девушку по имени Элейн?

Мой вопрос его слегка удивил. Потом вдруг лоб его разгладился.

— А, вы имеете в виду Элейн Стюарт? Она служит в ЖВС. — Я заметил, как он быстро посмотрел на лежавший на каминной доске бумажник. — Несомненно, вы видели нашу совместную фотографию вон в том бумажнике. В 1934 она была студенткой в Берлине. Славная девушка, она мне очень нравилась. Сейчас она здесь, и нам удается иногда встречаться. Это одно из тех совпадений… — Он развел руки жестом, который совершенно чужд англичанам.