Сад Финци-Концини - Джорджо Бассани

Но, добавляла она с комической важностью, поднимая палец, извольте заметить, виноградинки в классический тирольский рецепт придумала добавлять она сама. Это было ее изобретение, и она им очень гордилась, так что нечего смеяться. Виноград представлял собой личный вклад Италии в святое и благородное создание скивассера или, точнее, «в итальянский вариант этого напитка, чтобы не сказать феррарский, чтобы не сказать… и так далее, и так далее…»

Прошло, однако, некоторое время, пока стали появляться другие обитатели дома.

Тут кстати было бы вспомнить любопытный случай, который произошел в самый первый день. Вспомнив о нем на следующей неделе, когда ни профессор Эрманно, ни синьора Ольга еще не выходили к нам, я подумал, что те, кого Адриана Трентини называла старым cote[11], решили держаться подальше от теннисного корта: то ли чтобы своим присутствием не смущать, не создавать неловкости в этих приемах, которые в общем-то были не приемами, а простыми встречами молодежи в саду.

Любопытный случай произошел в самом начале, сразу после того как мы вошли, а Перотти и Джор стояли у входа и смотрели, как мы удаляемся на велосипедах по аллее, ведущей к дому. Проехав по странному, слишком массивному мосту через канал Панфилио, наша кавалькада велосипедистов оказалась в сотне метров от одинокого неоготического здания magna domus, или, если быть совсем точным, от мрачной площадки перед домом, покрытой гравием, полностью погруженной в тень, и тут наше внимание было привлечено двумя фигурами, застывшими прямо посередине площадки: пожилая дама, сидевшая в кресле с целой горой подушек за спиной, и молодая цветущая блондинка, скорее всего горничная, стоявшая перед ней. Как только синьора заметила нас, ее, похоже, охватила паника. Потом она замахала нам руками, показывая, что мы не должны сюда приближаться, выезжать на площадку, где она сидит, поскольку там, за ней, ничего нет, кроме дома. Мы должны были повернуть налево, по дорожке, вдоль которой росли вьющиеся розы, она нам на нее показала, в конце этой дорожки (Миколь и Альберто уже играют, разве нам, отсюда, не слышны удары ракеток по мячу?) и находится теннисный корт, мы не можем заблудиться. Это была синьора Регина Геррера, мать синьоры Ольги. Я ее сразу узнал по особенной, необыкновенно яркой белизне густых волос, уложенных валиком на затылке. Этими волосами я в детстве всегда восхищался в храме, когда мне случалось увидеть ее за решеткой женской части. Она размахивала руками и одновременно делала знаки девушке. Это, как потом оказалось, была Дирче, чтобы та помогла ей подняться. Она устала сидеть на воздухе и хотела вернуться в дом. И горничная тотчас же с готовностью повиновалась.

И все же однажды вечером, против всякого ожидания, появились и сами профессор Эрманно, и синьора Ольга. Казалось, они подошли к теннисному корту случайно, возвращаясь после долгой прогулки по парку. Они шли под руку. Он, ростом пониже жены, еще больше сгорбившийся с тех пор, как десять лет назад, в те времена, когда мы перешептывались на скамейках в синагоге, был одет в один из своих обычных костюмов из легкого светлого полотна, в панаме с черной лентой, низко надвинутой чуть не до самых толстых стекол пенсне и опирался при ходьбе на бамбуковую трость. Она, синьора, вся в черном, несла большой букет хризантем, собранный, наверное, в какой-то дальней части парка во время прогулки. Она прижимала их правой рукой к груди крепко и нежно, как мать держит ребенка. Хотя она еще оставалась стройной, выше мужа на целую голову, она тоже казалась очень постаревшей. Волосы у нее совсем поседели, но седина была некрасивой, какой-то мрачной и тусклой. Но под высоким выпуклым лбом глаза, необыкновенно черные, все еще сверкали фанатичным и страстным огнем.

Сидевшие под зонтом встали. Игра прекратилась.

— Сидите, сидите, — вежливо сказал профессор приятным голосом. — Не беспокойтесь, продолжайте играть, пожалуйста.

Конечно, его никто не послушался. Миколь и Альберто поторопились нас представить. Особенно Миколь. Она не только называла наши имена и фамилии, но и добавляла то, что могло интересовать ее отца: прежде всего, кто где учится и чем занимается. Она начала с меня и с Бруно Латтеса, рассказывая о нас обоих бесстрастным тоном, подчеркнуто объективно, как будто хотела, чтобы отец не отдал ни одному из нас никакого предпочтения. Мы были «единственными литераторами в компании», оба «просто замечательные умники». Потом она перешла к Малнате, пошутила по поводу его «редчайшей» профессии химика, которая заставила его бросить такой полный возможностей и соблазнов город, как Милан («Милан, великий Милан!»), и заживо похоронить себя в таком маленьком городишке, как Феррара.

— Он работает в промышленной зоне, — объяснил Альберто просто и серьезно, — на одном из предприятий Монтекатини.

— Они должны производить синтетический каучук, — подхватила Миколь, — но, кажется, до сих пор у них ничего не получилось.

Испугавшись, что насмешки дочери могут обидеть незнакомого химика, профессор поспешил вмешаться.

— Вы учились с Альберто в университете, не так ли? — спросил он, обращаясь непосредственно к Малнате.

— Ну, в общем-то да, — подтвердил тот. — Правду сказать, я был на три курса старше и на другом факультете. Но мы прекрасно проводили время вместе.

— Знаю, знаю. Сын много рассказывал мне о вас. Он говорил также, что много раз бывал у вас дома и ваши родители были всегда очень добры к нему. Поблагодарите их, пожалуйста, от нашего имени, когда увидите. А мы очень рады видеть вас в своем доме. И пожалуйста, приходите к нам почаще, всякий раз, когда у вас будет желание.

Он обратился к Миколь и спросил:

— А эта синьорина, кто она? Если я не ошибаюсь, она из семьи Дзанарди?

Разговор продолжался, пока не были представлены все, включая Карлетто Сани и Тонино Коллеватти, которых Миколь представила, как «надежду и будущее тенниса Феррары». А потом профессор Эрманно и синьора Ольга, которая все это время стояла рядом с мужем молча, время от времени благосклонно улыбаясь, пошли к дому, держась все так же под руку.

Хотя профессор и попрощался с нами, сердечно сказав «до свидания», никому и в голову не пришло, что мы снова увидимся.

Но, вопреки всем ожиданиям, в следующее воскресенье, когда Адриана Трентини и Бруно Латтес в одной паре, а Дезире Баджоли и Клаудио Монтемеццо — в другой, полностью отдались игре, которая, по словам Адрианы, ее предложившей и организовавшей, должна была возместить по крайней мере моральный ущерб, причиненный маркизом Барбичинти (но удача в этот раз, казалось, отвернулась от них, они проигрывали, проигрывали вчистую), в этот-то момент, уже к концу встречи, на дорожке с вьющимися розами появилось «старшее поколение». Это была целая процессия. Во главе шел профессор Эрманно с женой. Немного поодаль следом за ними выступали дядюшки Геррера из Венеции: один с сигаретой в зубах, между толстыми губами, заложив руки за спину, оглядываясь по сторонам со слегка смущенным видом горожанина, случайно попавшего в деревню; другой, отстав на несколько литров, поддерживал под руку синьору Регину, приноравливая шаги к ее медленной походке. И фтизиатр, и инженер были в то время в Ферраре, мне об этом говорили, наверное, по случаю какого-нибудь религиозного праздника. Но какого? После Рош-га-Шана, пришедшегося в том году на октябрь, я не помню, какой еще праздник отмечается осенью. Сукот[12], может быть? Вполне возможно. Но возможно также, что инженера Федерико уволили с государственных железных дорог, и по этому случаю собрался большой семейный совет…

Они сели все рядом, молча, бесшумно. Только синьора Регина, когда ее усаживали в шезлонг, произнесла громким голосом, как говорят все глухие, два-три слова на том особенном языке, которым пользовались в семье. Мне кажется, что она жаловалась на «mucha[13] сырость» в саду в это время. Но на страже рядом с ней был ее сын Федерико, железнодорожный инженер, который голосом не менее громким (однако совершенно бесстрастным тоном, так мой отец говорил иногда, когда в смешанном обществе хотел поговорить исключительно с кем-нибудь из членов семьи) успокоил ее. Он сказал ей, чтобы она «callada», то есть помолчала, разве она не видит, что у них «musafir»?

Я наклонился к Миколь и сказал на ухо:

— Мы не говорим «callada», мы говорим «sciadok». А «musafir» что значит?

— Гость, — шепнула она в ответ. — Только гой.

И она засмеялась, прикрывая рот рукой и подмигивая, совсем как в 1929 году.

Позднее, когда партия окончилась, и новички Дезире Баджоли и Клаудио Монтемеццо были в свою очередь представлены, я оказался с глазу на глаз с профессором Эрманно. В парке день, как всегда, угасал, растворяясь в смутной молочной пелене. Я удалился на десяток шагов. За спиной я слышал голос Миколь, звучавший громче всех остальных. Кто знает, к кому она теперь прицепилась и почему.