Барышня Дакс - Клод Фаррер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он весело расхохотался:
– Вы знаете, их было немало.
– Та-та-та! Я говорю не про них. Несчастье заключается в том, что когда придет та, о которой я говорю, – чистая, наивная, искренняя, та, которая будет верить, что это и есть настоящее, – вы, голубчик Фужер, как дурак, сунете ее в один мешок со всеми другими и похороните в общей могиле.
Он внезапно приложил палец к губам и испуганно оборвал ее:
– Господи, Боже мой! Да замолчите же; этим вы еще помешаете мадемуазель Дакс влюбиться в меня!
Барышня Дакс, раскрасневшаяся, смеялась от всего сердца.
VIII
В другой раз, под елями, над Нионской дорогой, говорили о любви.
Погода стаяла пасмурная. Небо было пепельного цвета, и если дождь не шел, то каждую минуту мог пойти.
Однако Фужер и госпожа Терриан не обманули и пришли в условленное накануне место.
– Мы не хотели обмануть вас и заставить ждать понапрасну, – крикнула госпожа Терриан, едва завидев барышню Дакс, – но если сейчас пойдет дождь – вы будете всему виною, будете лечить меня от простуды!
Фужер с кислым видом разглядывал пейзаж: ельник по скату, долину внизу и озеро под покровом тумана:
– Все это отвратительно!
– На днях, – заметила барышня Дакс, – вы говорили, что любите дождь.
– Не в этой розовой и голубой стране. Всякое зрелище должно быть цельным. Вот в Лионе, там я люблю дождь. В Лионе, где серые мостовые обрамляют высокие дома цвета тумана. Дождь у себя дома на этих узких и суровых улицах, обрамленных зданиями, которые можно принять за монастыри. В дождь, когда легкий шум падающих капель заглушает и ослабляет все остальные звуки, лучше слышно, как звонят монастырские колокола.
– Но Лион нестерпимо уныл в дождливые дни!
– О да! Еще более уныл, чем какое-нибудь другое место! Но унылость его прекрасна, гармонична. А это!..
Он пожал плечами, повернулся спиной к пейзажу и достал из кармана книгу:
– Я окончательно сделаюсь бесформенным поэтом от вида этой размалеванной Швейцарии.
Барышня Дакс рассматривала книгу Фужера – совсем маленькую книжечку с красным обрезом, в мягком переплете красной кожи:
– На вас, верно, напало сегодня благочестие, господин Фужер! Скажите, это ваш молитвенник?
– Гм! Боюсь что нет, – вздохнула госпожа Терриан. Она наклонилась, чтоб взглянуть на заглавие книги:
– А! Переписка Леспинасс?[14] Я не подозревала в вас такой любви к классикам.
Он возмутился:
– Классики? Что значит классики? Для меня существуют в литературе только два направления – хорошее и плохое; к плохому относятся те люди, которые писали только чтобы чернила изводить; к хорошему относятся те, которые имели что сказать, те, кто в слова свои вложили мысли, – как можно больше мыслей и как можно меньше слов. Так называемая Леспинасс принадлежала к этим последним, ручаюсь вам. Вы можете представить себе, что когда она писала тому, о ком грезила всю ночь, то делала это не из празднословия.
– Неужели? – ребячливо спросила госпожа Терриан. – А отчего это должно было быть так, голубчик Фужер?
Он был страшно шокирован и ответил ей уничтожающим взглядом:
– Бесстыдная женщина! Взгляните на эту девственницу, которую вгоняет в краску свобода ваших речей!. И слушайте, это будет получше, чем те ужасные вещи, которые вы говорите.
Он раскрыл книгу в отмеченном месте:
Одиннадцать часов вечера, 1774.
Боже мой! Как недолго я вас видела, как нехорошо я вас видела сегодня, и как мне тяжело, что я не знаю, где вы сейчас! Как все меняет и как волнует любовь! То «я», о котором говорит Фенелон, только химера: я определенно чувствую, что я больше не я. Я стала вами; и для этого мне не нужно приносить никакой жертвы. Ваша польза, ваши привязанности, ваше счастье, ваши наслаждения, все они стали моим «я», которое мне так дорого; все прочее мне чуждо.
Он перелистнул несколько страниц.
…Подумать только, что я могла бы обедать с вами завтра, что я могла бы видеть вас сегодня вечером. Будьте добры, будьте щедры; отдавайте мне всякое мгновение, которое не занято у вас удовольствиями или делами. Я хочу, я должна занимать место сейчас за ними; если я требую слишком многого, не сердитесь за мое желание. Вы превосходно отгадали сегодня утром: мне нужен был ваш ответ, а не моя книга. Я хотела бы отказаться навсегда от всех книг, как уже написанных, так и тех, которые когда-либо напишут, если б это могло доставить мне уверенность, что я буду ежедневно получать от вас письмо! Вот что мне хотелось бы читать: вас я хотела бы видеть и слышать без конца. Друг мой, я люблю вас.
Он остановился и вызывающе взглянул на госпожу Терриан.
Она покачала головой не без уважения.
– Я знаю и ценю эту книгу. И все же, дорогой Фужер, нечего сказать, хорошее чтение для молодой девушки.
Барышня Дакс, полулежавшая на траве, положив голову на руку, слушала с увлечением. Фужер стал читать дальше:
Друг мой, я больна, люблю вас и жду.
– Вот, пожалуй, самое прекрасное, самое пылкое и самое точное письмо, которое когда-либо было написано. Прекрасное, как объятие и как теорема! И это письмо, написанное в смертный час, плачет беззвучно, как надгробный памятник:
Я хотела бы знать, какая будет ваша судьба, я хотела бы, чтоб вы были счастливы. Я получила ваше письмо в час дня, у меня был сильный жар. Я не в силах рассказать вам, каких трудов и сколько времени стоило мне прочесть его; я не хотела откладывать на сегодня, и я почти обезумела. Я жду вестей от вас сегодня вечером. Прощайте, друг мой. Если я вернусь к жизни, я буду счастлива отдать ее всю любви к вам, – но уже поздно.
Он читал с увлечением. Голос его, ровный и спокойный вначале, сделался проникновенным, возбужденным, стал искренним, страстным и хриплым. И он резко оборвал чтение, произнеся последние слова, рыдающее и скорбное прощание умирающей. Потом он закрыл книгу и стоял молча, опустив глаза.
Барышня Дакс приподнялась, опираясь на одну руку, а другой взяла маленькую книжечку. Она внимательно осмотрела ее, потом открыла ее с особенным, почти религиозным почтением. Закладки были шелковые. Перед текстом были вклеены чистые страницы. Две такие страницы оказались склеенными – на них было написано несколько слов, которые, без сомнения, должны были оставаться тайной. Барышня Дакс скромно перевернула страницу и продолжала перелистывать книгу. Она искала последнее письмо, «написанное в смертный час». Возвышенные слова звенели в ее ушах: «Если я вернусь к жизни, я буду счастлива всю ее посвятить моей любви к вам». Всю фразу кто-то очертил и подчеркнул ногтем. Быть может, нежной руке было больно, когда она царапала бумагу… Барышня Дакс покраснела и закрыла книгу. Изящный переплет, казалось, хранил некую тайну.
