Книга Синана - Глеб Шульпяков

Чем дольше, тем лучше.

Стоит перрону уплыть за раму, как все становится на места.

Чем быстрее картинки меняются за окном, тем жизнь кажется очевидней. То, к чему идешь годами, на скорости становится ясным, исполненным. Пересекая пространство, сознание уплотняется как жалюзи.

И картина целиком открывается.

В исламе говорят, что при рождении человека жизнь вручается Аллахом сразу. И что человек, проживая отмерянное, просто разматывает клубок, полученный в начале. Открывает один за другим файлы. Это красивые слова, и они мне давно нравятся. Не знаю, как объяснить их, но стоит машине набрать скорость, я понимаю, что говорить нечего.

И так ясно.

– Я очень внимательно изучила крымские тугры, – Бурджу протянула мне папку, – но к сожалению ничего не нашла. Можешь сам проверить.

В тот вечер она явилась минута в минуту. Та же юбка, те же сандалии. Только рубашка поменялась: в косую линейку.

В папке арабские надписи, орнамент. Филькина грамота, что я могу проверить? Не говорить же ей, что зря искали; ничего там нет и быть не может.

– Жалко, – я покачал головой. – Представляешь, какое открытие могли бы сделать? Глава для твоей диссертации!

Она прикусила губу, нахмурилась.

– Давай не будем об этом думать, хорошо?

Серьезный взгляд, вишневый сад. Золото, не девушка! «А ты скотина».

Я открыл сумку и достал билеты.

– Давай.

Храм Святой Ирины стоял по левую руку от входа в первый двор Топкапы. Сразу после взятия города в 1453 году тут устроили арсенал, никакой исламской реконструкции не производили и храм дошел до нас таким, каким его построили в шестом веке. Приземистым, массивным. И легким.

Вдоль дорожки росли деревья. Гладкие салатные стволы сплошь покрыты трещинами; орнамент, «павлиний глаз».

Кусты набрякли и потемнели, стены собора казались синими и только барабан купола горел розовым светом.

Пока шли, я как будто ненароком касался Бурджу плечом. Но она не обращала внимания. Шла, кусала губы.

Храм стоял в окопах. Его опоясывал расчищенный фундамент. На дне окопов греческие стелы, каменные обломки.

У входа тихо гомонило светское общество. Дамы с папиросками и молодые люди в роговых оправах. Речь итальянская, английская; звук оторочен швейным треском цикад.

Буржду подошла к седовласому старику. Он потрепал ее по щеке. Я примостился в стороне на теплом камне. На боку у плиты мастер вырезал голые ступни.

Сижу на могильном камне.

Пол собора под уклоном уходил вниз. В нишах устроились светильники и живой огонь мигал в склянках. Тени так и метались по кладке. Запах подвальный, пыль с привкусом плесени. Плюс что-то от перегретой аппаратуры.

Служитель светил фонариком, показывал дорогу. Я взял ее за руку, но она тихо освободила пальцы.

На деревянных помостах стояли кресла. Луч освещал каменный пол под куполом. Зачем декорации, когда вокруг такой антураж?

Пять каменных скамеек угадывались во тьме алтарной части. Здесь восседало византийское духовенство. Никаких мозаик и росписей – храм строили во времена иконоборчества.

Только под куполом огромный черный крест.

На сцену выбежала босая крошечная женщина в широкой юбке. Причитая, она стала нарезать круги на помосте. За ней выскочили мужики в пиджаках на голое тело, тоже босые. Грянула музыка и вся компания пустилась в пляс. Судя по замысловатым коленцам, балет имел символическое значение.

Через пять минут я заскучал.

Зато Бурджу!

По-детски приоткрыв влажный рот, она не отрываясь смотрела на сцену. Глаза ее, на солнце узкие, сейчас казались распахнутыми, лучистыми.

Так прошло около часа. Балет шел в том же духе. Я следил за девушкой или блуждал взглядом по сводам. Какие-то тени, мерещилось мне во мраке, рассаживается на каменных лавках. И смотрят на нас – как будто это мы актеры, играющие роль зрителей в спектакле.

Тем временем мужики закатали китайскую бабу в плащаницу и уложили на стол. Та затихла, голые грязные пятки дернулись и застыли. Совершив финальный танец, пиджачники подняли рулон на руки и вынесли со сцены.

Больше всего хлопали гуттаперчевой женщине и та благосклонно приседала. Я посмотрел на пустой алтарь при свете софитов – те же пустые скамейки; показалось. И вдруг почувствовал, что балетная галиматья неплохо сочетается с пустым алтарем, где каменные лавки ждут хозяев.

«И они дождутся» – совершенно отчетливо понял я в тот момент.

– Как тебе спектакль? – по ее восхищенному взгляду видно было, что вечер удался.

– Никогда не видел ничего похожего, – честно признался я.

Она улыбнулась, потупилась. И вдруг с силой толкнула меня в плечо. Я отступил; на всякий случай улыбнулся.

Но она уже шла к выходу.

А дальше случилось так, как бывает, когда история складывается сама собой. Когда не тобой, но для тебя написанный сценарий начинает выстраивать события – и нет никакого смысла перечить.

Вдруг оказалось, что живет она в Пера и что нам по пути.

Следом раздался мобильный звонок – встреча отменяется, она свободна.

В рифму, как в плохой пьесе, таксист задел крылом ящик с персиками. Фрукты разлетелись по мостовой. Выскочил хозяин лавки, началась перебранка.

Мы шли пешком. У входа в гостиницу я предлагал зайти. «Я поднимусь позже» – набирала номер на мобильном.

И я шел один. Доставал апельсиновый сок, плескал туда водки. За окном искрился, как черный люрикс, залив, и я задергивал штору.

В дверь стучали. Я угощал ее соком с водкой, показывал фотографии. Она нервно ходила по комнате, разглядывая вещи. Диктофон вертела в руках, футляр для очков. Переставляла с места на место книги. Пока наконец не забилась в угол.

И замерла как испуганная птица.

Тогда я взял ее лицо в ладони. Поцеловал, едва касаясь, бровь. Тронул губами висок и мочку, скользнул по шее. Прижался ко рту, пытаясь разжать губы.

Ее язык неловко толкнулся навстречу.

Под рубашкой комбинация, лифчика нет. Густой влажный пах. Ягодицы шершавые, на ощупь напоминают крышку ноутбука. Сначала скашивала глаза: «это не со мной», «это не я». Лежа навзничь, следила за моими движениями.

Я поднял ее колени, долго не мог войти.

Наконец в тишине раздался короткий стон.

Но это был мой голос.

«…сербы из города Ново Бродо, работавшие когда-то на рудниках и знавшие толк в саперных работах. Им султан и поручил сделать подкоп в районе Золотых Ворот.

Почва там считалась податливей.

Но жители Константинополя заметили саперные работы и повели в сторону неприятеля встречный лаз. Оказавшись под сводами турецкого подкопа, греки подожгли бревенчатые опоры и потолок рухнул, заживо похоронив несколько бригад сербов. Оставшиеся в живых раскрыли под пытками местонахождение прочих подкопов, которые также были вскоре уничтожены.

Неудачная попытка проникнуть в город через подкоп не остановила султана. По приказу Мехмеда утром 18 мая в поле у стен Месотехиона выкатили огромную деревянную башню. Ее собрали за одну ночь и была она увешана тюками с верблюжьей шерстью, чтобы уберечься от пушечных ударов. Под прикрытием такой башни можно было подойти вплотную к стенам и засыпать рвы, опоясавшие город. Однако следующей ночью башня была сожжена, а ров, частично засыпанный за день, снова расчищен горожанами.

Поджог башни и взрывы в подкопах воодушевили армию императора. Но в целом положение оставалось удручающим. Солдаты все чаще покидали стены города, чтобы искать пищу для себя и своих семей. Отрезанные от Пера, они остались без провианта. Император отдал приказ о новом сборе продовольствия по монастырям и подворьям, однако закрома давно стояли пустыми. Говорят, в те дни император даже вел переговоры с султаном. Но они оказались безуспешными: султан выдвигал те же требования о безоговорочной капитуляции.

Город все еще ждал помощи от венецианцев. По слухам, сам папа римский, вняв мольбам византийцев, за свой счет оснастил и отправил на помощь Константинополю несколько кораблей из республики.

Но подмога все не приходила.

Император даже отправил навстречу венецианцам свою бригантину. Однако спустя несколько дней та вернулась в залив с неутешительными новостями. Ни в Мраморном море, ни среди Эгейских островов кораблей обнаружено не было.

Рассказывают, что отчаявшись в поисках, капитан бригантины созвал матросов и предложил им выбор: плыть прочь или вернуться в город, который, возможно, уже в руках султана. Принимая вернувшихся подданных во дворце, император со слезами на глазах благодарил их за верность.

«Судьба наша в руках Господа Бога, Богоматери и Святого Константина. На них остается уповать нам, братья» – говорил он собравшимся.