Нострадамус: Жизнь и пророчества - Манфред Бёкль

В середине мая он приехал в Люнель, духовную прихожую Монпелье. Пьяный поэт, которого Мишель встретил в первом же кабаке, одержимый бесом словоохотливости, разъяснил ему:

— Люнель, да будет тебе известно, процветает уже несколько столетий. Началось это с Первого крестового похода — именно потому, что здесь, в Лангедоке, не желали связываться с кровопийцами в латах и священнических рясах. В то время, стало быть, как мясники грузились на суда, местные катары держались дружелюбно с евреями, жили с ними дверь в дверь, а поскольку они пользовались в былые времена большим влиянием в Лангедоке, иудейская диаспора в 1110 году по закону сделалась равноправной со всеми. — Поэт выпил и в раздумчивости продолжал: — Для приверженцев иудейской доктрины это было, разумеется, великим благом, поскольку в католические времена регулярно на Пасху их при всем честном народе колошматили по чем зря, а в иные праздники забрасывали камнями или даже потчевали более гнусным манером. Но катары сделали так, чтобы иудеи могли жить по-людски. И тогда в Лангедоке наступила пора расцвета, какой раньше невозможно было представить. Повсюду в стране, и прежде всего в Люнеле, благодаря свободному веянию иудейского духа возникли знаменитые школы, из которых вышли, наряду с замечательными раввинами и талмудистами, также и несравненные мастера врачебного искусства. Это были именно те медики, которые прославили Лангедок, и особенно Люнель, на всю Европу. Наряду с евреями эти ученые мужи во благо ближним использовали греческие, римские и арабские знания. Можешь быть уверен, что все в мире устроилось бы как нельзя лучше, если бы христианам достало ума жить в согласии со своими еврейскими соседями. Но там, где укоренялся крест, всегда оказывался и Молох. В конце концов в Люнеле и во всем Лангедоке случилось так, что плодоносная олива иудаизма оказалась срублена топором. Прежде всего истребили катаров. Потом в 1306 году беда постигла и евреев, а те из них, кто не погиб под католическими мечами, спаслись на чужбине. Король Филипп Красивый — сущий кровопийца с сердцем дьявола — по настоянию римской церкви издал декрет, которым подписал смертный приговор не только евреям. — Поэт одним махом опорожнил кружку вина, а потом, осклабившись на Распятие, висевшее в углу кабака, продолжил: — Город превратился в гнездо стяжателей и попов. Вот куда тебя угораздило забрести, дружище! Потому что религия основана на духе, а теология — на человеческой любви! Все, что удалось спасти, что сохранилось от былого величия Люнеля, находится неподалеку — в Монпелье! Поскольку иудаизм, несмотря на все гонения, смог выжить, он вскоре после проклятого правления Филиппа Красивого расцвел заново. И только поэтому город у моря назвал своим именем один из выдающихся университетов Европы! Потому что евреи, тайные катары и мусульмане, а заодно и духовно свободные люди, все вместе встали на его защиту. И ты, бакалавр, охочий до науки, никогда не должен забывать про это, если тебе в скором времени придется сидеть там. И еще один совет — как можно скорее отваливай в Монпелье, ибо только дурак довольствуется чаркой вина в Люнеле, если можно хорошо устроиться в бурсе величайшего университета Франции! Конечно, раньше, во времена катаров и иудеев, все было бы наоборот, но мне об этом лучше теперь заткнуться. Во всяком случае, теперь ты знаком с историей Люнеля и знаешь немного из прошлого Монпелье. Ежели ты не возражаешь, я мог бы пойти с тобой. Знаешь, поэма, которую я собирался запродать одному из клириков в здешнем разоренном гнезде — если я верно рассуждаю, — слишком хороша для местных тупиц. Кроме того, мне надо будет расплатиться после своей пьянки. Во всяком случае, есть надежда, что трактирщик в этом отношении сохранил еще в душе последние остатки старого genius loci,[5] давшего мне приют.

Мишель де Нотрдам был только рад взять в спутники нового знакомца, хотя у него и возникли опасения, что для расчета с трактирщиком, возможно, придется исполнять роль мелкого служки, прежде чем владелец кабака освободит их от уплаты. Но выяснилось, что трактирщик был истинным поклонником поэтического искусства, поскольку с удовольствием принялся слушать поэму Франсуа Рабле (так назвался автор). Трактирщик даже выставил от себя кувшин вина: щедрость эта, однако, была основана на том, что в своем объемистом поэтическом произведении Рабле благодарил трактирщика за великодушие, говорил об эросе и еще больше о кутежах и поголовном пьянстве. Бакалавр и поэт отправились в Монпелье только утром. Рабле, который был старше Мишеля на девять лет, оказался просто незаменим, поскольку был, к удивлению Мишеля, еще теологом и философом. Поэт показал кафедральный собор с чудовищным каменным навесом перед порталом и предупредил Мишеля о кознях монахов в расположенном поблизости монастыре, где размещался также и медицинский факультет.

— Им просто неймется, когда в целях научного исследования идет вскрытие трупов! Посему они уже не раз устраивали заваруху и даже пытались натравить на ректора Инквизицию, хотя факультет имеет скрепленное печатью его королевского величества право получать трупы. Другое дело, если тебе когда-нибудь вздумается заняться трупами, взятыми с погоста. Вот уж тогда ты должен быть хитрым как лиса! Если служители Господни кого-нибудь застукают за таким делом, тогда берегись!

Франсуа проводил Мишеля в монастырь и показал ему там канцелярию директора. Во второй половине дня он же проводил Мишеля в бурсу, расположившуюся возле кафедрального собора. Поэт, теолог и философ, единый в трех лицах, привел Нотрдама в свою чердачную каморку и предоставил новоиспеченному студенту вторую кровать.

— Через пару дней, — сообщил Рабле, — ты будешь полноправным владельцем этого чулана, ибо я сматываю удочки в Монпелье, а может быть, даже махну в Италию. Но прежде я познакомлю тебя со стариком Гризоном. Возможно, он что-нибудь сумеет подкинуть, поелику у тебя воистину карманная чахотка.

Больше Рабле ничего полезного не сообщил. В обществе своего нового знакомого он до отвала набил свое брюхо в трапезной зале и с новыми силами принялся декламировать стихи. Вся компания восторженных поклонников муз — среди них и весьма разгоряченный Бахусом Мишель — хмельной толпой потащилась затем на чердак к Рабле.

В следующий вечер, после того как Нотрдам отслушал первые лекции, поэт сдержал свое обещание и привел его в расположенный неподалеку от городских ворот дом Гризона. В передней с двумя полукруглыми оконными арками на стеллажах стояли фолианты и рукописи. Антикварные издания перемежались с современными.

— Позже ты сможешь их прочитать! — сказал Рабле своему спутнику и повел его в заднюю комнату. Между корректурами, висевшими, словно белье, на растянутых веревках, восседал печатник, издатель и книготорговец в окружении своих единомышленников.

Гризон напоминал седобородого лешего, которому, должно быть, стукнуло далеко за шестьдесят, но чьи глаза по-прежнему оставались удивленно зоркими и ясными, как в дни его молодости. С печатного свитка, набранного арабским алфавитом, он довольно свободно переводил на латынь. Увидев вошедших гостей и заметив поэта, он подпрыгнул на месте, обнял Рабле и воскликнул:

— Как хорошо, что ты снова в городе! Видно, поповская кислятина в Люнеле доняла тебя оскоминой. Я же советовал тебе не пытать счастья у брюзги монсеньора.

— Ну, к несчастью, святой отец не получил удовольствия от моей поэмы, — признался Франсуа. — Хотя она и нашла достойный прием в таверне, где я познакомился с Мишелем. Познакомьтесь. Он из Авиньона, хочет теперь попытать счастья на здешнем медицинском факультете. И уж поверь, он гораздо умнее многих. Может быть, он и тебе пригодится, Гризон? Правда, вот только денег у него куры не клюют, понеже кошелек купить не на что.

— Ну что ж, я мог бы кое-чем помочь, но только лишь после проверки его эрудиции, — ответил седобородый старец, тут же снял с веревки лист корректуры, вручил его Мишелю: — Просмотри-ка, может, сумеешь обнаружить грамматические ошибки. Это текст Теренция, который я издаю на французском, поскольку мне кажется, что его тонкий юмор весьма ложится на наш язык. Это развлечет тебя, сын мой.

Мишель согласился. Спустя час он выполнил задание, причем смог доказать на деле, что в тексте имелись слабые места.

— Ну, что я вам сказал? — возликовал Рабле. — Не парень, а золото. И тебе, Гризон, он обойдется всего-то ничего, если ты дашь ему шанс!

— Считай, ты получил шанс, — обратился книготорговец к Мишелю. — Для меня лучше, если бы ты появлялся здесь в будни часа на два. За это я стану платить тебе. Сверх того, можешь пользоваться любыми книгами из моей библиотеки для своих занятий.

Бакалавр должен был признаться перед Гризоном, что своим удачным началом в Монпелье он прежде всего обязан поэту, который, как он ранее сказал Мишелю, через несколько дней исчез из города и в течение многих лет не появлялся у подножия Севенны. Его место в кругу местных любителей литературы занял Мишель де Нотрдам.