Во весь голос (сборник) - Владимир Маяковский

но без конца

                        громадой белой

росла

гора бумаг.

Что угодно

                     подписью подляпает,

и не разберясь:

                             куда,

                                       зачем,

                                                   кого?

Собственную

                          тетушку

                                         назначит римской папою.

Сам себе

                 подпишет

                                    смертный пригово́р.

Совести

                партийной

                                     слабенькие писки

заглушает

                   с днями

                                  исходящий груз.

Раскусил чиновник

                                      пафос переписки,

облизнулся,

                       въелся

                                    и – вошел во вкус.

Где решимость?

                              планы?

                                            и молодчество?

Собирает канцелярию,

                                            загривок мыля ей.

– Разузнать

                        немедля

                                        имя-отчество!

Как

        такому

                     посылать конверт

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$с одной фамилией??! —

И опять

               несется

                             мелким лайцем:

– Это так-то службу мы несем?!

Написали просто

                                  «прилагается»

и забыли написать

                                    «при сем»! —

В течение дня

страну наводня

потопом

                 ненужной бумажности,

в машину

                   живот

уложит —

                   и вот

на дачу

              стремится в важности.

Пользы от него,

                               что молока от черта,

что от пшенной каши —

                                              золотой руды.

Лишь растут

                        подвалами

                                             отчеты,

вознося

               чернильные пуды.

Рой чиновников

                                с недели на́ день

аннулирует

                      октябрьский гром и лом,

и у многих

                     даже

                              проступают сзади

пуговицы

                   дофевральские

                                                с орлом.

Поэт

          всегда

                      и добр и галантен,

делиться выводом рад.

Во-первых:

                      из каждого

                                          при известном таланте

может получиться

                                   бюрократ.

Вывод второй

                           (из фельетонной водицы

вытекал не раз

                            и не сто):

коммунист не птица,

                                        и незачем обзаводиться

ему

       бумажным хвостом.

Третий:

              поднять бы его за загривок

от бумажек,

                      разостланных низом,

чтоб бумажки,

                           подписанные

                                                     прямо и криво,

не заслоняли

                         ему

                                коммунизм.

Товарищу Нетте – пароходу и человеку

Я недаром вздрогнул.

                                         Не загробный вздор.

В порт,

             горящий,

                               как расплавленное лето,

разворачивался

                              и входил

                                               товарищ «Теодор

Нетте».

Это – он.

                   Я узнаю́ его.

В блюдечках-очках спасательных кругов.

– Здравствуй, Нетте!

                                         Как я рад, что ты живой

дымной жизнью труб,

                                          канатов

                                                         и крюков.

Подойди сюда!

                             Тебе не мелко?

От Батума,

                     чай, котлами покипел…

Помнишь, Нетте, —

                                       в бытность человеком

ты пивал чаи

                         со мною в дипкупе?

Медлил ты.

                      Захрапывали сони.

Глаз

        кося

                 в печати сургуча,

напролет

                  болтал о Ромке Якобсоне

и смешно потел,

                                стихи уча.

Засыпал к утру.

                             Курок

                                         аж палец свел…

Суньтеся —

                      кому охота!

Думал ли,

                   что через год всего

встречусь я

                     с тобою —

                                        с пароходом.

За кормой лунища.

                                    Ну и здо́рово!

Залегла,

               просторы на́двое порвав.

Будто на́век

                       за собой

                                      из битвы коридоровой

тянешь след героя,

                                    светел и кровав.

В коммунизм из книжки

                                               верят средне.

«Мало ли,

                   что можно

                                       в книжке намолоть!»

А такое —

                   оживит внезапно «бредни»

и покажет

                    коммунизма

                                            естество и плоть.

Мы живем,

                     зажатые

                                     железной клятвой.

За нее —

                на крест,

                                 и пулею чешите:

это —

           чтобы в мире

                                     без Россий,

                                                           без Латвий,

жить единым

                          человечьим общежитьем.

В наших жилах —

                                  кровь, а не водица.

Мы идем

                 сквозь револьверный лай,

чтобы,

             умирая,

                            воплотиться

в пароходы,

                       в строчки

                                         и в другие долгие дела.

Мне бы жить и жить,

                                         сквозь годы мчась.

Но в конце хочу —

                                    других желаний нету —

встретить я хочу

                               мой смертный час

так,

       как встретил смерть

                                              товарищ Нетте.

Хулиган

Республика наша в опасности.

                                                          В дверь

лезет

          немыслимый зверь.

Морда матовым рыком гулка́,

лапы —

               в кулаках.

Безмозглый,

                        и две ноги для ляганий,

вот – портрет хулиганий.

Матроска в полоску,

                                       словно леса́.

Из этих лесов

                          глядят телеса.

Чтоб замаскировать рыло мандрилье,

шерсть

              аккуратно

                                  сбрил на рыле.

Хлопья пудры

                           («Лебяжьего пуха»!),

бабочка-галстук

                               от уха до уха.

Души не имеется.

                                  (Выдумка бар!)

В груди —

                   пивной

                                 и водочный пар.

Обутые лодочкой

качает ноги водочкой.

Что ни шаг —

враг.

– Вдрызг фонарь,

                                   враги – фонари.

Мне темно,

                      так никто не гори.

Враг – дверь,

                          враг – дом,

враг —

             всяк,

                       живущий трудом.

Враг – читальня.

                                 Враг – клуб.

Глупейте все,

                         если я глуп! —

Ремень в ручище,

                                 и на нем

повисла гиря кистенем.

Взмахнет,

                  и гиря вертится, —

а ну —

            попробуй встретиться!