Хорошие деньги - Эрнст Августин

Всё это освещалось через два высоко расположенных чердачных окна: линии материков, бухты, острова и полуострова были очерчены резкой каймой, моря имели особую текстуру. Очень красиво.

Это было поистине владение мирового масштаба, приобретённое, к тому же, самым невинным способом.

Не знаю, что я ожидал здесь увидеть, – может, ряды печатных станков, маленьких работающих человечков с защитными козырьками и в зелёных фартуках?

И вот нежданно-негаданно я очутился где-то на широте Гренландии.

Вот черт, надо же было так промахнуться!

По всей поверхности карты были расставлены мисочки разной величины, там и сям, особенно много в Европе и в южной части Азии, а также в Центральной Америке. Некоторые очень большие, с изрядным количеством песка, а некоторые совсем маленькие, с несколькими комочками на донышке, как если бы это было какое-то редкое, особенное вещество.

Может быть, это была ценная коллекция, которую собрал дядя?

На Украине, к примеру, стоял большой горшок с чернозёмом, а вблизи Одессы – такой же, но с землёй посветлее.

Я, конечно, знал, что дядя много странствовал, но не столько же! Кажется, он отовсюду, где побывал, привёз «образцы», и я вдруг представил себе, как где-нибудь на таможне его заставляют раскрыть чемодан, заподозрив в нём что-то запретное (кокаин?).

Ах, дядя!

А морской песок – вообще отдельный разговор. Кажется, это предмет особой страсти. Повсюду на побережьях я заметил чашки с песком разнообразных оттенков: мелкий серо-белый балтийский, зернисто-жёлтый мадрасский, чёрно-белый песок из Коста-Рики и снежно-белый порошок из Флориды.

И всё тщательно классифицировано и подписано. На особых шильдиках.

Я видел там картофельную почву из Гюрстова (Мекленбург), датированную 3.4.52, умеренно жирный кусок из плодородной Магдебургской долины и элегантный серый подзол из Амьена, Франция.

С каким же трудом, ценой каких усилий всё это собиралось и добывалось!

Ил с низовьев Нила. Нефритового цвета земля из Японии и жёлтый лёсс из Маньчжурии. Неужто дядя побывал и в Маньчжурии?

А может, есть какая-нибудь специальная рассылочная служба, такой клуб по интересам, наподобие филателистической биржи, только для песка и земли? Кто знает! А может, дядя и вовсе мухлевал? Но кого он хотел обмануть, себя самого?

Я стоял на этом прогретом чердаке и имел возможность наступить одной ногой на мергельную почву баварского предгорья Альп, а другой ногой – на меловую землю Довера, и всё это в пять часов пополудни.

Особенно меня взволновала небольшая, но изысканная коллекция цветных почв из Италии. Здесь была чистая охра, Terra di Pozzuoli, необожженная красно-бурая глина, зелёная земля из Умбрии и чистый caput mortem из местности Урбино. Неудивительно, что тамошние жители так склонны к живописи: природные красители сами идут в руки.

А гранатовая земля Богемии! Ртутный песок цвета киновари из Афганистана!

Но признаюсь, самым экзотичным я нашёл чан, полный гальки из Берлина, – я бы мог поместиться в этом чане. Залез – и ты в Берлине! Удивительное чувство.

Я вижу, мне пора остановиться. Хотя я не успел удостоить вниманием ни богатый гумус тропических регионов, ни красивые ржавые пахотные слои из Свазиленда. Было уже довольно поздно, дядя вскоре должен был вернуться домой, а я не хотел быть застигнутым.

Позднее, столкнувшись с ним на лестничной клетке, я не увидел в нём ничего величественного, что указывало бы на владетеля мира. В своём костюме он всегда казался чересчур худым.

Он приостановился, чтобы извлечь из бумажника десятку, поднял её вверх и спросил:

– Что это?

– Десятка.

– Две десятки, – быстро сказал я, – одна спереди, другая сзади.

– Итого, собственно, двадцать марок, – сказал я, глядя на него ясными глазами.

Дядя, удовлетворённый, двинулся дальше.

Эта делегация появилась перед нашей дверью совершенно неожиданно, без предупреждения, без телефонного звонка.

Они уже попытались позвонить в апартаменты Маузеров, потом Хартенбергов, потом Каланке, но безрезультатно, и теперь изо всех сил давили на кнопку Файнгольдов. Фамилия Файнгольд значилась последней в череде оглохших (как кто-то из них несдержанно выразился) жильцов нашего дома. Не понимаю, откуда такое раздражение, – ведь их никто сюда не звал, это им что-то нужно было от дяди, а не дяде от них, в конце концов. В итоге они столкнулись с госпожой Штумпе – уже не в первый раз я имел возможность убедиться, что в этой функции она была непробиваема: госпожа Штумпе, перегородившая собой вход в вестибюль:

– Маузеры, Хартенберги и Каланке все в отъезде. Их нет!

А в это время незваные посетители, которым практически было указано на дверь, с любопытством пялились на звёздчатую стеклянную крышу лестничной клетки и дивились:

– Вся семья Маузер уехала в полном составе?

– Уехали, – твёрдо сказала госпожа Штумпе.

Долгий, напористый взгляд внутрь, в вестибюль.

– А Хартенберги?

– Уехали.

– А Каланке?

– Уехали, уехали, – сказала госпожа Штумпе.

Нет, она здесь просто присматривает за домом, и единственное, что ей известно, это то, что все уехали на похороны в Кенигсберг, бывший Калининград.

Должен сказать, что до сих пор я ещё ни разу не видел госпожу Штумпе столь словоохотливой, я просто любовался ею: спектакль, разыгранный ею, был достоин удивления. Сам я стоял вне поля зрения на лестнице второго этажа и всё слышал.

А нельзя ли посмотреть?

Нет, сказала госпожа Штумпе, она здесь лицо ответственное, но только у Фаингольдов. Вот насчёт Фаингольдов она готова ответить, но для этого сама сперва должна пойти и посмотреть, есть ли кто дома. Госпожа Штумпе была непробиваема, и в конце концов им всем пришлось уйти несолоно хлебавши, но они пообещали вернуться на следующий день.

Я объяснил дяде, что это неумно – тотально изолировать себя от окружающих. Это порождает недоверие, сказал я ему, а может разбудить и подозрение, ведь они видят: в доме несколько этажей, хоть кто-то должен быть дома, а не в Кенигсберге. Ну хотя бы ты. В конце концов, мы могли бы сказать, что ты – это не ты, а твой брат.

Это в какой-то степени его убедило. По крайней мере, на следующий день он надел куртку, в которой действительно выглядел как брат самого себя, ужасная такая куртка, и тут снова явились эти люди из инициативной группы нашей улицы. Это были: супружеская пара пожилых учителей, архитектор, живший по соседству, окружной инспектор, который принимал участие в этой акции как частное лицо, господин Дённингхаус, сосед из дома неподалёку (я знал его), ещё одна учительница, и седьмым был хозяин пивной на углу Гудрун-штрасе, у которого в этом деле был свой, особый интерес. Речь шла о Гудрун-штрасе – я ещё не сказал, – вернее, о названии «Гудрун-штрасе», которое городские власти собирались изменить. А эта инициативная группа была против, и комитет, выступая от имени жителей улицы, собирал подписи за сохранение прежнего красивого названия.

Всё происходило в дядином рабочем кабинете красного дерева, и вошедшие заворожённо таращились на колоннаду. По ходу переговоров дядя становился всё веселее, потому что понял – позволю себе один раз выразиться утрированно, – что его пока никто не собирается арестовывать, они явились вовсе не за этим.

Итак, насколько он понял, Гудрун-штрасе должна быть переименована в Герхард-Эппельман-штрасе? Так? Что ж, он ничего не имеет против.

Нет, – члены уличного комитета напряжённо ёрзали на стульях, – они выступают от имени всех жителей Гудрун-штрасе и выражают коллективное мнение, за которое подписываются, чтобы улицу не переименовывали.

– В Герхард-Эппельман-штрасе? – переспросил дядя.

– Да.

Он ничего не имеет против.

Нет, снова всё сначала, все жители, все нижеподписавшиеся, не согласны на это новое название – Эппельман-штрасе, они хотят и впредь оставаться при своей Гудрун, наравне с Виланд-, Зигфрид– и Дитрих-штрасе, в особенности хозяин пивной на углу, которому в противном случае пришлось бы переименовывать свой «Гудрун-приют».

Это он хорошо понимает, сказал дядя, придётся переименовывать в «Эппельман-приют».

Ну вот, снова всё сначала: все жители этой улицы подписались, понимаете?

Это он понимал.

Надо, чтобы все подписались, что не хотят никакого Эппельмана.

Да, сказал дядя, он тоже не знает, кто такой этот Эппельман, понятия не имеет, но он бы с удовольствием жил и на Герхард-Эппельман-штрасе.

После того как делегация удалилась, я накинулся на дядю:

– Как же ты не боишься! – взволнованно говорил я. – У тебя была такая прекрасная возможность пойти им навстречу, оказаться приятным человеком – этак ненавязчиво, – а ты вместо этого противопоставил себя всей улице! Просто в голове не укладывается!

С подтекстом: уж коли ты преступник, так не веди себя как преступник!