Хорошие деньги - Эрнст Августин

– Госпожа Штумпе, у нас с господином деловой разговор. Будьте добры, подождите, пожалуйста, снаружи.

– Значит, она всё-таки была здесь, – удивился мой посетитель. – Она всё ещё носит в чулке свой «тридцать восьмой»? Раньше она с ним не расставалась. Мы так и называли её – Тридцать Восьмой. Она любила подслушивать, а послушать было что.

– Как насчёт кофе? – спросил я, подошёл к двери и крикнул: – Госпожа Штумпе, принесите, пожалуйста, кофе! Спасибо!

Я ведь догадывался, да что там, даже знал об этом, а теперь окончательно убедился. Если до сих пор я не был вполне уверен в том, что она ведёт двойную игру, то теперь больше не сомневался в этом. Сколько же всего она у нас переслушала за минувшее время и что из всего этого могла вынести?

Итак, дядя Августин подумывал о своей пенсии и начал печатать про запас.

– Нет, не так, – объяснил мой посетитель, – может, и хотел начать, но больше не мог. Не мог после…

– … седьмого седьмого.

– Вслед за сотенными появились новые пятидесятки, двадцатки, десятки – посыпались как драконово семя. Примите во внимание, что ваш дядя был лучшим из всех нас. Если он не мог воспроизвести эти новые деньги, то уж больше никто не мог. Ни защитные полосы, ни совмещения, ни все эти мелочи, которые вместе и образуют единое целое. Истинная трагедия. То есть он мог бы, конечно, их делать, но не с полным совпадением, а значит, и не мог. Дорогой мой друг, ваш дядя был человек, привыкший делать только безупречную работу. Однажды он сказал: «Не то плохо, что ты делаешь фальшивые деньги…

– …а то, что ты делаешь их плохо».

Тут мы оба чуть не заплакали.

– Кстати, мы называем это «фальсификат», – поправился мой посетитель.

Он сказал, что после этого ни один человек больше в глаза не видел дядиных работ, даже самомалейшей пятёрки. Настоящая утрата.

– Мы теперь все халтурим кто во что горазд, стыда не оберёшься.

Впору было пожалеть его и броситься утешать. Я никогда бы не подумал, что в подобном ремесле можно встретить такие угрызения совести. Может, это и преувеличение, думал я, на что-то можно было бы и закрыть глаза – боже мой, ну, пусть бы «фальсификат» был и не такой совершенный, в конце концов речь ведь идёт не о большом искусстве.

– А вот тут вы сильно ошибаетесь, – воскликнул человек-шкаф, – ваш дядя был истинный художник! Вы просто не знаете! Чистый Рембрандт в своей области, а когда у него было отнято его искусство, он и умер. По крайней мере, с рынка он удалился, от дел отошёл, и это случилось пять лет тому назад.

– Разве что…

– Разве что он сделал каше, это вы имеете в виду?

Вот потому-то мы и собрались здесь все: племянник, госпожа Штумпе с её «тридцать восьмым» и человек из Одессы, похожий на фургон мясника. И неизвестно, кто ещё может оказаться среди охотников, подстерегающих добычу.

Я вёл себя здесь до недавних пор как слепой – слепой, оказавшийся в клетке у тигра и не ведающий, чью это морду он ощупывает. У меня мороз пошёл по коже от одной этой мысли: господин Дённингхаус, господин Штравицке, хозяин «Гудрун-приюта», – кого ещё мне ждать? Кто ещё явится сюда за кладом?

А как, например, обстоят дела с моим посетителем, полным пиетета, – явился ли он сюда только с частным визитом? У меня вдруг возникла настоятельная потребность посоветоваться с госпожой Штумпе. Но союзница ли она мне?

– Поставьте кофе на стол, – сказал я, – большое вам спасибо, госпожа Штумпе. Но почему бы вам не выпить чашечку вместе с нами?

Я был уверен, что она подслушивала под дверью.

– Нет, – сказал мой посетитель, – ваш дядя был необычайно скромным человеком, более скромного я не встречал никогда. И более умного тоже, если мне будет позволено это сказать. В течение всей своей жизни он никогда не печатал больше, чем ему требовалось, в основном это были мелкие купюры – двадцатки, а то и десятки, – по которым невозможно было отследить их происхождение, даже если бы они однажды выявились. Но они не выявлялись, их нельзя было обнаружить. Даже мы, как эксперты, далеко не всегда могли отличить его мастерские произведения от настоящих денег. Мы называли его мастером мелких купюр. Которые, разумеется, ему приходилось печатать большими тиражами. Поэтому мы подозревали, что у него есть ротационная техника, возможно офсет…

В этом месте он поднял голос, вероятно, ожидая, что я смогу подтвердить его предположения.

Я мысленно вспомнил про задвинутый в угол «Кикебуш» 1919 года.

– Нет, вы не подумайте, что он работал на некое объединение вроде Садоводческого товарищества Ланге во Франкфурте. Ничего подобного. И на Объединение Лемке он тоже не работал – кто угодно, но не ваш дядя. Он держал всё производство и сбыт в одних руках, чистое дело, и этим он всегда вызывал моё восхищение. Я помню, как мы в первый раз заполучили одну из его замечательных десяток. Это было настоящее откровение! Я шёл за ним следом четыре квартала, пока он не купил газету. После чего я выкупил у газетчика его десятку, а может, получил её на сдачу – не помню, но то была фантастика! С самой совершенной полосой защиты, какая только может быть, слегка тонированная, с лёгким пергаментным, ни с чем не сравнимым шелестом и водяными знаками – о боже, о таком качестве можно только мечтать: одна сторона блестящая, вторая жемчужно-серая, как самые лучшие изделия Бундесбанка. Вдавленным (тут голос его приобрёл почти торжественное звучание), вдавленным шрифтом – текст о штрафных санкциях: «Кто подделывает или фальсифицирует банкноты или приобретает подделанные или фальсифицированные и пускает их в обращение, карается тюремным заключением на срок не менее двух лет».

Нельзя было понять, что произвело на него большее впечатление – красота купюры или мера наказания.

– Я не совсем уловил, – спросил я, – вы сказали, что выкупили десятку у газетчика (я не мог поручиться за точность выражения), но как же обстояло дело с другими десятками у других газетчиков, у которых эти деньги остались, – ведь кто-то на них впоследствии попался и потерпел убытки. Ведь кто-то же из них пострадал? Разве нет?

– Видите ли, с этими красавицами никто не попадался, – с энтузиазмом воскликнул мой посетитель, – никто не понёс никаких убытков! Ваш дядя был высокоэтичный человек!

Ну вот, опять: послушать его, так фальшивомонетчики нашего времени отличались скрытыми добродетелями.

– Если, я подчёркиваю, если купюра, изготовленная с такой высокой квалификацией, обнаруживалась, то с вероятностью самое большее – дайте-ка мне сообразить – с вероятностью 1:100 000 для пяти марок, 1:50 000 для десяток и 1:25 000 для двадцаток, – сказал мой посетитель. – Что же касается доли в общем обороте всей наличной валюты – поскольку деньги вашего дяди до сих пор, необнаруженные, находятся в обороте, – то позвольте мне подсчитать и это: даже если бы он за всю свою жизнь ввёл в обращение десять миллионов, а я делаю очень большое допущение, это составило бы по отношению к общей наличности в полтора биллиона (1 500 000 000 000) марок всего лишь смехотворную стотысячную долю. Количество ничтожно малое, которым вообще можно математически пренебречь. Если уж кому-то захочется считать.

Тут мой посетитель глубоко вздохнул, прежде чем перейти к заключительной части:

– Поэтому я нахожу его взнос очень маленьким, я бы назвал это даже не взносом, а скорее данью, которую общество должно, не так ли, платить за искусство такого ранга. Разве я не прав?

Большой письменный стол красного дерева подрагивал; по улице проезжал автомобиль, слышался смех пешеходов, а под дверью завозилась госпожа Штумпе. Это было очень странное, остановившееся мгновение, когда мы в воцарившейся тишине надолго – и с полным уважением – задумались о дяде, о его деле, которое где-нибудь в другом месте заслуживало бы скорее осуждения.

– Примите во внимание и то, – сказал посетитель, которого я, возможно, всё-таки неправильно оценил, – что ваш дядя, и без того сократив риск разоблачения фальсификата, насколько это было возможно, тщательно выбирал получателя его денег. Это мы тоже должны засчитать ему в заслугу. То есть у него было абсолютно профессиональное стремление не подвести хорошего человека. Я сам это видел и могу свидетельствовать. Целыми днями я ходил за ним по пятам через весь город, он не замечал меня, что опять-таки говорит о его простодушии и отсутствии всякого коварства. Да, в этом человеке не было ни малейшей фальши. Он подходил, например, к колбаснику, чтобы всучить ему десятку, а потом заглядывал ему в лицо. Бог знает, что уж он там видел, но он отходил, так ничего и не купив. Шёл к другому колбаснику, изучал и его лицо: глаза, отвратительный нос, противные морщины. Вот ему-то и впаривал десятку или двадцатку.

Какая разборчивость в выборе жертв! Ими могли стать дамы в мехах, владельцы «поршей», молодёжь, которая не уступает место в трамвае, мошенники, лицемеры, трусы, чересчур громко разговаривающие люди. Курильщики тоже.