Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце - Пантелеймон Кулиш

В таком состоянии застал Отрепьев Запорожье. Посреди глухих степей, гораздо ниже устья Самары, Днепр запружен огромными камнями, высунувшимися со дна его. В несколько рядов эти камни, называемые Порогами идут поперек реки, одни скрываясь под водою, другие чернея над ней неправильными купами. Огромная масса днепровских вод с оглушительным ревом прорывается в теснины между утесами, или ниспадает с подводных стен, течет некоторое пространство спокойною массою и снова кружится, падает и ревет на другом Пороге. Так она успокаивается и бурлит снова тринадцать раз, теснимая не одними утесами, но и каменистыми островами, которые, с своими дикими виноградниками, брошены посреди мрачных скал и бунтующих вод, в жилище одним птицам. Прогремев на пространстве 65 верст, Днепр идет плавным разливом до самого моря и изменяет характер свой: не видно более высоких гор, провожающих его через всю Малороссию по правому берегу; светлые воды его лелеются в разлогих берегах, среди плавных линий степного небосклона; одни леса, называвшиеся у запорожцев Великим Лугом, возвышаются над водными равнинами. По Днепру до самого Лимана, или широкой губы приморской, пошли большие острова, перемеженные архипелагом мелких, низменных и камышчатых. Из них Томаковка, наиболее любимый казаками [55], возвышается над водою лесистым полушаром, и с его вершины открывается широкий и глубокий вид вверх по реке на водные равнины, на острова и степные днепровские берега до самых почти порогов, а внизу Днепра чернеет и синеет архипелаг, состоящий из бесчисленного множества мелких островов, поросших камышом, густым, необыкновенно толстым и высоким. Эти-то косматые камышчатые острова, с лабиринтом мелких водных протоков между ними, служили казакам издревле безопасным убежищем. Здесь они скрывали на суше и под водою общие и частные скарбы и потому звали весь архипелаг Войсковою Скарбницею. [56] Не страшны были здесь им ни татаре, ни турки, ни преследования польского правительства: одни казаки знали дорогу в этом лабиринте и только их плоскодонные челны могли ходить по неглубоким протокам. [57] Самая Сечь, или укрепленный лагерь, с деревянными куренями (казармами) казацкими и с площадью, на которой происходили войсковые рады, расположена была на одном из больших островов. [58] Туда исконным обычаем запрещалось, под смертною казнью, вводить женщин. Одинокое, отрозненное от всех общественных связей бурлачество, это случайное условие казаков московских, северских и других, вытекающее из бедного бездомного их быта, здесь получило форму закона.

Составясь большею частью из вольных и невольных отверженцев общества, казаки запорожские утвердили неразрывность своего братства на обычае, противоположном главному его основанию. Никто не знал числа их: каждый приходил в Сечь, казаковал, сколько хотел, оставался, или уходил назад, — братство об этом не заботилось. Запорожцы были народ, размножающийся не из самого себя, а извне, народ, который, по замечанию Миллера, во всякие тридцать лет почти исчезал и делался новым. От этого в нем, смотря по политическим обстоятельствам, обнаруживались те или другие стремления и притязания [59]; от этого в самом его составе, по временам, преобладали разные элементы, соразмерно числу тех или других выходцев.

В описываемое мною время сильно звучала на Запорожье речь севернорусская, и Отрепьев нашел много людей, готовых идти с царевичем Дмитрием, для получения гражданских прав, или для мести тем, кто их преследовал законно, или незаконно, а большая часть, разумеется, для добычи [60]. Он поступил в число казаков, составлявших курень атамана Герасима Евангилика, и, с помощью этого старшины, заохотил к походу в Московское государство несколько других казацких куреней.

Из Запорожья Отрепьев прошел к берегам Дона [61], где кочевала вольница, подобная запорожцам. Она пошла от одного с ними корня во времена, темные для истории [62], и пополняясь выходцами, по преимуществу севернорусскими, разрознилась в течение веков, как и весь народ московский, в языке и некоторых обычаях с своими южно-русскими соплеменниками. Донцы еще в XVI столетии считали своим государем царя московского, но в то же время не пропускали случая пограбить русских купцов на Азовской дороге, захватывать в плен даже царских рассыльных, для назирания в степях татар, и набегать на русское пограничье. Между тем их беспрестанные войны с неверными были очень полезны для государства. Ценя это, цари московские смотрели сквозь пальцы на их злодейства, часто снабжали их военными припасами, одаряли жалованьем и устремляли их набеги, куда требовала политика. В царствование Фёдора они однажды отняли у русского посланника царские дары султану и, когда посланник потребовал, именем царя, отпустить без окупу пленников, султанского чауша с шестью черкесскими князьями, они в досаде отсекли одному из них руку и кричали на сходке: «Мы верны царю белому, но кого берем саблею, того не освобождаем даром!» Так донцы, только именем русские подданные, существовали до воцарения Годунова. Годунов решился обуздать эту вольницу, преследовал донцов, как разбойников, везде где они ни показывались, заключал в темницы, не позволял приходить в пограничные города для продажи добычи и покупки необходимых вещей [63]. Донцы кипели злобою и ждали только случая излить ее на Годунова. Слух об Угличском царевиче взволновал все их станицы и, еще задолго до появления самозванца в московских пределах, донцы, разбив царского троюродного брата, Степана Годунова, на пути его в Астрахань, отправили несколько пленников к Борису и приказали объявить ему, что скоро будут в Москве с царевичем Дмитрием.

Соединяя, таким образом, в бессознательный союз беспокойную литовскую шляхту, удалых наездников днепровских и злобствующих на Годунова донских казаков, Отрепьев извлекал и другую для себя пользу из пребывания своего за Порогами и на Дону: учился владеть копьем, попадать на всем скаку в цель, действовать саблею; ходил с казаками на море, твердо веруя, что Бог, избрав его орудием своего промысла, не погубит в пенящейся пучине; разъезжал с ними по степям, под прикрытием подвижного табора; тучи стрел татарских свистели над головой его невредимо, и мечтательный юноша убеждался еще более в предопределении славной судьбы своей. Во всю жизнь сохранил он фатализм, свойственный вообще русским, и в особенности развитый на Запорожье, — дерзко, отчаянно бросался на все опасности и наконец погиб жертвою своего легкомыслия.

Усвоя себе искусство наездника, ознакомясь с нравами и обычаями людей, которыми готовился предводительствовать, Отрепьев возвратился на Волынь и вступил в службу к князю Адаму Вишневецкому. Польские и литовские паны обыкновенно содержали на своем жалованье толпу дворян, которые, под громкими коронными именами маршалков двору, старост, канцлеров и прочая, представляли двор королевский в малом виде; сами паны меж ними казались королями. Обширные земли, легко приобретаемые магнатами, как главами республики, в пожизненное и потомственное владение, давали им возможность содержать также при своем дворе множество, собственно так называемых, слуг [64] и по нескольку тысяч воинов, набранных в имениях, или привлеченных в панские драгуны и рейтары, из разных низших сословий, жалованьем [65]. С этими ополчениями паны являлись под знамена королевские и защищали свои поместья от татарских набегов. Дворяне исправляли у них должности офицеров. В мирное время при панских дворах происходили беспрестанно конские ристалища, стрельба из ружей в цель и разные маневры тогдашней тактики. Для польской и литовской молодежи панские дворы были школою рыцарства и светской образованности. Богатые отцы посылали детей своих служить в дружине знатного пана на собственном содержании: там они усвояли себе тон высшего общества и понятия об общественных отношениях. Строгая почтительность к особе пана, требуемая аристократическою гордостью, была законом для дворян. Возвратясь утром вслед за своим господином от обедни, они у дверей ожидали панских приказаний. Пан одних призывал к себе для сокращения времени разговором, других рассылал с разными поручениями, третьим велел ожидать своего зову. Там они, по словам старинных поэтов польских, стоя подпирали панские двери плечами и со скуки дули на перья, забавляясь их летаньем по воздуху, или побрякивали подковами своих сапогов, как лошади. Одни из дворян держались панами только за уменье балагурить, другие за расторопность в исполнении приказаний.

Попав в это новое общество, Отрепьев, от природы речистый, а по образу жизни, богатый наблюдениями над разными странами и сословиями, скоро обратил на себя внимание князя Вишневецкого. Физическая сила, опытность и ловкость в охоте, в конном рыстании и в разных воинских упражнениях также отличили его между дворскою молодежью. Но ему мало было теперь обыкновенного внимания вельможного пана и отличия в кругу товарищей. Сводя к концу свои планы, он был равнодушен к похвалам и наградам; часто видали его задумчивым и грустным, когда другой на его месте был бы в восторге; он удалялся от шумных пирушек дворянских; ему не льстили связи с юношеством из самых знатных фамилий. Все это сделало его в кругу дружины и дворян княжеских лицом характеристическим и загадочным. Но загадка скоро объяснилась. Отрепьев слег в постель и потребовал к себе духовника. Когда явился духовник, он объявил ему, что он не тот, кем его почитают, что, отходя в вечность, ему бы хотелось оставить о себе на земле память, и потому открывает надуху свое имя. «Напиши, святой отец,» говорил он, «по моей смерти, в православную Русь, что царевич Дмитрий умер на чужбине; пускай творят обо мне память с отцом моим и братьями. Но, пока я жив, заклинаю тебя, не открывать никому этой тайны.» Такая исповедь сильно встревожила духовника, и он сделал то, чего желал Отрепьев: немедленно донес князю, что в его доме умирает русский царевич. Вишневецкий, подготовленный уже давно темными слухами о странствовании Дмитрия Угличского инкогнито в Литве, спешит к постели умирающего со всем участием благородного хозяина. Тронутый до слез, Отрепьев сообщает ему подробнее повесть мнимого своего спасения и показывает драгоценный крест, подаренный ему восприемным отцом при крещении [66]. И он не лгал: он повторял слова Шуйского, от которого, может быть, получил и крест вместе с открытием своей царственности. Утешения, обнадеживания князя Адама Вишневецкого и помощь медицины скоро подымают мнимого царевича с одра болезни.