Дорога скорби - Дик Френсис

Прежде всего меня занимал сам жеребец. Я завел машину и направился на север, в Ламборн, размышляя, что делать с полицией. У меня был опыт столкновений, иногда оканчивавшихся плачевно, иногда – благополучно. Вообще полицейские не любят частных сыщиков вроде меня и могут совершенно явно начать препятствовать, если окажется, что я занялся тем, что они считают только своим делом. Иногда, однако, я обнаруживал, что они не прочь принять помощь. Я старался не задевать их больные места, а заодно и больные места службы безопасности Жокейского клуба и Британской коллегии бегов. Я всегда был осторожен.

Кстати, о Жокейском клубе. В глазах его членов я то был героем, то предавался анафеме, в зависимости от того, кто был главным распорядителем.

Сотрудничество с полицией также сильно зависело от полицейского, с которым я имел дело, и от состояния его личных проблем в тот момент, когда мы встречались.

Более того, правила сбора свидетельств становились все строже. Присяжные больше не верили полиции безоговорочно. Для того чтобы суд принял что-то в качестве доказательства, это нужно было задокументировать и подробно объяснить. Например, нельзя заявить, размахивая мачете: "Я нашел его в "Лендровере" – следовательно, это он отсек ногу лошади". Чтобы просто заглянуть в "Лендровер" в поисках мачете, нужно сначала получить специальный ордер на обыск, а его Сиду Холли не давали. Иногда и полиции не давали.

Полиция в целом разделена на автономные округа, которые расследуют преступления на своей территории, но мало что замечают за ее пределами. В Йоркшире могли и не слышать о покалеченном в Ланкашире жеребце. Серийные убийцы годами остаются непойманными, потому что информация передается слишком медленно. А тот, кто серийно калечит лошадей, может и вообще не попасть в центральную картотеку.

Одолев последний подъем перед Ламборном, я вдруг услышал, как в машине что-то стучит, и свернул на обочину, мрачно размышляя о поломке в амортизаторах и прочих неприятностях, но стук не прекратился и после того, как машина остановилась. Обуреваемый подозрениями, я вылез, обошел машину и с некоторым трудом открыл багажник. Что-то там было не в порядке с замком.

В отделении для багажа, скорчившись, лежал Джонатан. Он снял ботинок, которым и стучал в борт кузова. Когда я поднял крышку, он прекратил стучать и с вызовом глянул на меня.

– Какого черта ты здесь делаешь? – спросил я.

Дурацкий вопрос. Он разглядывал свой ботинок. Тогда я сказал по-другому:

– Выметайся.

Он выбрался на дорогу и спокойно натянул ботинок, Не сделав ни малейшей попытки оправдаться. Я захлопнул крышку багажника со второй попытки и вернулся на водительское место. Он подошел к дверце, обнаружил, что она заперта, и постучал по стеклу, чтобы привлечь к этому мое внимание. Я завел двигатель, слегка приспустил стекло и сказал ему:

– До Ламборна всего три мили.

– Эй, нет! Вы не можете бросить меня здесь!

На что спорим, подумал я и поехал по пустынной дороге. В зеркало заднего обзора я видел, что он решительно бежит следом. Я ехал медленно, но быстрее, чем он бежал. И все же он продолжал бежать.

Примерно через милю, на повороте, я потерял его из виду. Я притормозил и остановился. Джонатан показался из-за поворота, увидел мою машину, рванул вперед и на этот раз подбежал к водительскому месту. Дверь я не открыл, но спустил стекло дюйма на три или четыре.

– Ну и зачем все это? – спросил он.

– Что – зачем?

– Зачем надо было заставлять меня бежать?

– Ты сломал замок в моем багажнике.

– Что? – Он опешил. – Я только засунул туда гвоздь. У меня не было ключа.

Ключа нет – значит, гвоздь. Это же очевидно, говорил весь его вид.

– А кто будет платить за починку? – спросил я.

– Что там с ним сделали? – нетерпеливо спросил он, как будто не в силах понять такую мелочность.

– С кем?

– С жеребцом.

Уступая, я открыл переднюю дверь. Он обошел машину и уселся рядом со мной. Я с интересом отметил, что дышит он с трудом.

Когда Джонатан уселся, совершенно проигнорировав ремень безопасности, я подумал, что его стрижка просто вопиет о проблемах переходного возраста, о его желании шокировать окружающих или хотя бы быть замеченным. Отдельные пряди были выкрашены наподобие перьев перекисью. Прямые густые космы были посередине разделены на две части, падавшие на щеки и свисавшие на глаза.

Сзади от одного уха до другого волосы были коротко обрезаны, а ниже выбриты. По-моему, выглядело это отвратительно, но мне же не пятнадцать лет.

Выделяться посредством стрижки, кроме всего прочего, стремление универсальное. Мужчины с лысиной и поросячьими хвостиками, мужчины с окладистыми бородами, женщины со строго зачесанными назад волосами – все они как бы говорят: "Это я, и я не такой". Во времена Карла I, когда нормой были длинные волосы у мужчин, мятежные сыновья стриглись и становились "круглоголовыми". Седые волосы Арчи Кирка коротко подстрижены и аккуратно уложены.

Мои собственные темные волосы начинают виться, если им удается отрасти подлиннее. Прическа так и остается самым безошибочным способом выразить себя.

И наоборот, парик может все изменить.

Я спросил у Джонатана:

– Ты что-то еще вспомнил?

– Не совсем.

– Тогда почему ты залез в багажник?

– Послушайте, дайте мне передохнуть. Что мне делать весь день в этом кладбищенском доме? От теткиных придирок с ума сойти можно, а Эстер и сам Карл Маркс придушил бы.

В этом есть определенный смысл, решил я. В задумчивости я одолел последний подъем на пути к Ламборну.

– Расскажи мне о своем дяде, Арчи Кирке, – попросил я.

– А что о нем рассказывать?

– Что знаешь. Для начала – чем он занимается?

– Он работает на правительство.

– То есть?

– Чиновник какой-то. Ужасно скучный.

Я подумал, что скучный – последнее определение, которое я применил бы к тому, что прочел во взгляде Арчи Кирка.

– Где он живет? – спросил я.

– В Шелли-Грин, в паре миль от тети Бетти. Она и по лестнице не поднимется, если он не поможет.

Добравшись до Ламборна, я свернул к ветеринарной лечебнице. Хотя я ехал медленно, ветеринары оказались еще медлительнее. Они все еще выгружали жеребца.

По выражению напряженного ожидания, застывшему на лице Джонатана, я предположил, что он впервые видит отрезанную ногу, хотя разглядеть он мог только наложенную повязку. Я сказал ему:

– Если ты сможешь полчаса подождать меня, это хорошо. Если нет дело твое. Но если ты попробуешь угнать машину, я лично прослежу, чтобы твое условное освобождение кончилось.

– Эй, может, дадите мне шанс?

– У тебя было множество шансов. Полчаса, о'кей?

Он молча и сердито посмотрел на меня. Я подошел к облаченному в белый халат Биллу Раскину, который наблюдал за прибытием пациента.

– Привет, Сид, – рассеянно сказал он, затем взял ведро, в котором лежала нога, и повел меня в маленькую лабораторию, полную микроскопов и разнообразных приспособлений для взвешивания и измерения. Развернув ногу, он установил ее в станке и осмотрел.

– Хорошая, чистая работа, – сказал он.

– Ничего хорошего в этом нет.

– Вероятно, жеребец почти ничего не почувствовал.

– Как это сделали? – спросил я.

Он подумал.

– На ноге нет другого такого места, в котором можно ампутировать копыто, не используя пилу. Сомневаюсь, что можно с такой точностью отрубить ногу одним ударом тяжелого ножа. И сделать это несколько раз, с разными животными, ведь так?

Я кивнул.

– Ну так вот, я думаю, что мы могли бы поискать хозяйственные ножницы.

– Хозяйственные ножницы? – воскликнул я. – Ты имеешь в виду что-то вроде тяжелых ножниц, которыми отрезают головы уткам и фазанам?

– Что-то в этом роде, да.

– Но такие ножницы слишком малы.

Он скривил губы.

– А как насчет ножа для потрошения? Вроде тех, которыми потрошат оленей в горах? – Господи.

– Однако тут есть следы сжатия. Судя по балансу, я бы сказал, что это тяжелые хозяйственные ножницы. А как он заставил жеребца стоять спокойно?

– На земле были кусочки конского корма.

Он угрюмо кивнул.

– Вот мерзавец.

– Согласен.

Билл пристально уставился на разрубленный конец бабки.

– Даже если я смогу пришить ногу, жеребец уже никогда не будет бегать.

– Его хозяйка это знает. Она хочет сохранить ему жизнь.

– Лучше получить страховку.

– Страховки нет. Четверть миллиона вылетает в трубу. Но ее волнуют вовсе не деньги. Она чувствует себя виноватой.

Он понял. Он часто видел такое.

– Я попробую. Не стал бы ее сильно обнадеживать.

– Ты сфотографируешь этот обрубок в таком виде?

Он посмотрел на ногу.

– А, ну да. Фотографии, рентген, пробы крови, микрохирургия и прочая роскошь. Я начну, как только на жеребца подействует анестезия. Нога находится отдельно уже слишком долго... – Он покачал головой. – Я постараюсь.

– Позвони мне на сотовый. – Я дал ему номер. – В любое время.