Клинок инквизиции - Диана Удовиченко

Сестра Ортензия вернулась, чинно уселась на свое место. Настала очередь сестры Ванды, потом сестры Марты, сестры Катарины…

Настя заметила, что все монахини проводили на допросе разное время. Одни возвращались вскоре после ухода, другие задерживались надолго. Наконец вызвали сестру Марию. Когда аббатиса назвала ее имя, губы девушки задрожали, глаза наполнились слезами. Настя встретилась с нею взглядом, едва заметно кивнула, пытаясь подбодрить – с ее точки зрения, подруга была слишком уж трепетной.

Сестры Марии не было очень долго. Вернувшись же в трапезную, она выглядела так, словно побывала не на допросе у инквизитора, а по меньшей мере на ознакомительной экскурсии в преисподней, где ей предложили присесть голым задом на раскаленную сковороду. Сдерживая слезы, девушка уселась за стол, а мать Анна произнесла:

– Сестра Агна, твоя очередь.

В гостевом доме наружного двора было пусто – все постояльцы куда-то делись, наверное, освободили помещение по требованию следователя. Он сидел за столом, разложив перед собой какие-то бумаги – широкоплечий темноволосый человек с орлиным носом. За его спиной стоял амбал-охранник в монашеском одеянии.

Настя много читала о деятельности инквизиции, в том числе о ее манере сжигать женщин за ведовство. Но она не испытывала страха, скорее, любопытство: интересно было сравнить средневековые методы ведения допроса с теми, к которым она привыкла.

– Мир тебе, сестра. – У инквизитора оказался красивый густой баритон. – Садись. – Он дождался, пока Настя устроится на скамье у стола, потом спросил: – Как твое имя?

– Сестра Агна.

Следователь нахмурился, пошуршал бумагами, пробежал взглядом по записям:

– Три дня назад ты проявила непочтительность к аббатисе, отказалась от пострига, вела себя странно и непотребно, дралась, выкрикивала ругательства. Как ты это объяснишь, сестра?

Настя смиренно повторила версию о греховном соблазне и несчастной любви.

– Женщина – сосуд греха. – Инквизитор возвел глаза к потолку, словно призывая Бога в свидетели безобразий, которые ему тут приходится наблюдать. – А скажи, сестра, не бывает ли у тебя ощущения, что тобою кто-то управляет? Что кто-то поселился в твоей голове, заставляет тебя говорить не своим голосом, выкрикивать слова, которые ты произносить не хочешь?

– Нет, брат Яков, такого не бывало.

– Может быть, у тебя случаются видения? Или одолевают смутные желания совершить непотребное?

Настя решительно ответила, что никаких непотребных желаний, кроме желания быть с любимым, она не испытывает, да и то в последнее время подавляет молитвой и постом.

Шпренгер долго сверлил ее испытующим взглядом, потом сказал:

– Все же твоя грубость во время пострига была странной, сестра Агна. Что ж, ступай. Мать Анна просила за тебя.

Положительно, отвратное место, думала Настя, возвращаясь к трапезной. Молитвы, рабский труд, призраки, чокнутые монашки, инквизиторы, призраки какие-то… Она решила не тратить времени на подготовку и сбежать сегодня же. Лучший план – это его отсутствие, лучшая стратегия – спонтанность.

Настя принялась инспектировать память девицы фон Гейкинг. Юная дворяночка не много знала о городе – всю жизнь просидела взаперти за вышиванием. Насте удалось выжать лишь приблизительную картину: ратуша, площадь перед нею, главные улицы города, храм. Что находится на окраине – Одиллия-Агна понятия не имела, зато припомнилась любимая тетушка Гретель.

Старушка приходилась кузиной ее отцу. Жила в большом доме одна, не считая пожилой подслеповатой служанки. Это было нехорошо, что признавали все родственники, но желающих принять у себя тетушку Гретель не находилось – дама обладала на редкость жестким и склочным характером. Да и сама тетушка не раз говорила, что переедет к дражайшим родичам, лишь когда обезножеет и начнет ходить под себя. Разумеется, вся семья надеялась, что старушка умрет прежде, чем такое случится.

Иногда тетушка наезжала в гости к фон Гейкингам, ее появление было разрушительным, как смерч и цунами одновременно. Она бесцеремонно вмешивалась во все разговоры, лезла в дела, раздавала указания и страшно злилась, если не получала в ответ почтительных благодарностей. Никто из родственников не мог поставить скандалистку на место: тетушка Гретель была очень богата, и каждый надеялся стать ее наследником.

Понимая это, старушка беззастенчиво шантажировала семью, каждую неделю сообщая, что перепишет завещание. На самом деле этот документ оставался неизменным вот уже шестнадцать лет: все свое немалое состояние тетушка собиралась оставить Одиллии. Девушка была единственной, кого своенравная старуха любила. Да что там любила – боготворила и обожала.

«Не смей отдавать ее этому уродцу! – вспомнился скрипучий голос тетушки Гретель. – Он по возрасту мне в женихи годится, а не нашему ангелочку!» Когда Одиллия сообщила, что скорее отправится в монастырь, нежели пойдет за постылого, старуха устроила отцу настоящую баталию: топала ногами, била посуду, грозила проклятием и лишением наследства. Не помогло, отец был непреклонен. Тогда тетушка заявила: «Лучше выкину все золото, чем оставлю семье или монастырю!» – И удалилась, предварительно плюнув на порог и сказав, что ноги ее здесь больше не будет.

Вот к ней и надо уходить, решила Настя. Тетушка Гретель не прогонит и не выдаст. Учитывая хулиганский нрав бабки, еще и довольна останется. Вместе они что-нибудь придумают, а там можно будет и Дана с Сенкевичем искать. Старушка не станет держать ее взаперти. До Равенсбурга не так уж далеко, дом тетушки Гретель находится в центре города, припасы не понадобятся.

Настя отстояла службу, вышла из храма, но вместо прачечной отправилась в галерею, затаилась в нише. Наконец увидела пять пожилых монахинь, спешивших к воротам. Они ухаживали за больными в госпитале для нищих и странников. Настя пристроилась в хвост шествия, склонила голову как можно ниже, засеменила следом, надеясь лишь на чудо. Во внешний двор допускались только старухи – очевидно, во избежание плотского греха.

Ей повезло: после очередного случая бесноватости и визита следователя в монастыре царили страх и тревога. Привратница отперла ворота, не стала разглядывать сестер, лишь рассеянно кивнула.

Во внешнем дворе было людно: бродили оборванные нищенки, ожидавшие раздачи хлеба после вечерней трапезы, чинно, взявшись за руки, прогуливались маленькие девочки из монастырской школы. Возле госпиталя сидели больные, кучка женщин собралась у аптеки, где всем страждущим выдавали лекарственные настои. Перед странноприимным домом стояли телеги, груженные бочками с медом, сырами, мешками с пряжей, аккуратно сложенными вышитыми подушками и покрывалами – все местного производства. Вдоль них прохаживался молодой монах. На продажу повезут, поняла Настя. Вот ее шанс выбраться.

Она подошла к телеге с тряпьем, сделала вид, что поправляет свесившийся край покрывала. Улучив момент, когда монах ушел в голову обоза, перебежала дальше, запрыгнула на телегу с пряжей, скрючилась, затаилась между мешками. Теперь оставалось только надеяться, что телеги выведут со двора прежде, чем ее хватятся.

– Запрягай! – послышалось наконец.

По двору застучали конские копыта. Вскоре раздался скрип ворот – обоз тронулся, выкатился с монастырского двора.

Телега подпрыгивала на ухабах так, что Настя пару раз едва не выпала. Выждав время, осторожно подняла голову, огляделась: постылое аббатство скрылось из виду, обоз двигался в сторону Равенсбурга. Настя решила, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти, и не стала выпрыгивать на ходу. Обняла колючий мешок, слушая, как скрипят колеса, устало пофыркивают лошади, солидно переговариваются монахи-возницы.

Через некоторое время к этим звукам примешался шум толпы, чьи-то повелительные выкрики, металлический лязг. Телеги остановились – обоз подъехал к городским воротам. Там должна быть стража, вспомнила Настя. Вдруг им вздумается проверить поклажу? Она напряженно ловила обрывки разговора:

– Мир вам, добрые люди, – мягкий голос монаха.

– Проезжай, – грубый, хрипловатый ответ стражника.

Колеса загремели по каменной мостовой, Настя с облегчением выдохнула. Шум толпы становился все громче, движение обоза замедлялось – впереди была ярмарка. Настя выглянула наружу. Ратушная площадь, подсказала память Одиллии. Решив больше не задерживаться, она ловко спрыгнула на мостовую. В толпе, занятой торговлей, никто не обратил внимания на хрупкую монахиню, выскочившую из груды мешков.

Настя поправила сбившийся платок, скорчила постную физиономию и поспешила прочь от обоза. Пробралась через толпу, вышла с площади и зашагала по главной улице.

До тетушки Гретель она добралась уже в сумерках. Остановилась, разглядывая знакомый и одновременно незнакомый дом. Невысокий забор – летом его покрывают вьющиеся розы, осенью на черном камне драгоценно поблескивает иней. Сам дом – высокий, нарядный, с красной черепичной крышей, витражными окнами и расписными ставнями, даже снаружи выглядел уютно. Настя помнила, как радушно ее здесь принимали, как тетушка задаривала ее подарками и закармливала сладостями. Только вот никакой теплоты в душе эти воспоминания не вызывали, как и персона тетушки Гретель. Все это было чужое, и Настя готовилась включить на полную катушку свои актерские способности, чтобы изобразить любящую племянницу.