Клинок инквизиции - Диана Удовиченко

– Но Кильхен мертва, она не может встать.

– Вервольфы не умирают. А ты, Клинок, лучше бы языком без дела не трепал. Сожги Кильхен, пока не поздно. Некогда мне с тобой говорить, пойду к детям. Нас защитить некому, я вдова, а на тебя надежды нет.

Женщина ушла. Вот это опрос свидетелей получается, уныло подумал Дан. Крестьяне запуганы, обозлены – на душевный разговор их не вывести, придется действовать привычными методами.

В следующий дом он уже вошел с важным видом, положив руку на эфес меча:

– Дело святой инквизиции. Именем Господа приказываю честно отвечать на мои вопросы. За неповиновение – тюрьма.

– Мы ничего не сделали, добрый господин, – задрожала старуха, та самая, которая вчера призывала сжечь Андреаса.

– Я этого не знаю. Может, это ты обернулась волком и убила Кильхен?

– Что ты, добрый господин! – Из мутных глаз потекли слезы, заскользили по бороздкам глубоких морщин. – Кильхен убил ваш человек. А теперь она всех нас сожрет. Проклят Ребедорф…

Дану стало жаль старуху. Да и смысла не было ее запугивать – она и так от ужаса плохо соображала. Он попытался успокоить:

– Не плачь, матушка. Я верю: ты не виновата, не трону. Но что, если это был не наш человек? Если вервольф – кто-то другой?

Бабка от неожиданности даже перестала плакать. Видимо, такая мысль не приходила ей в голову:

– Это кто же?

– Вспомни, матушка: может быть, в деревне кто-нибудь болел недавно? Или вдруг озлобился? На людей бросался? Вел себя как-то не так?

Старуха долго молчала, потом затрясла головой:

– Нет, добрый господин, ничего такого не припомню…

В других домах повторился примерно тот же диалог. Никто ничего не видел, не замечал, не помнил. Дан обошел половину деревни – бесполезно. Перепуганные женщины, дети, жмущиеся к матерям, дрожащие старики. И везде один и тот же страх: скоро Кильхен встанет из гроба, и Ребедорфу придет конец.

Распрощавшись с очередной крестьянкой, Дан вдруг сообразил: ни в одном доме он не видел мужчину. Он не разбирался в деревенской жизни – может, они, конечно, все были заняты какой-то работой. Но какой? Середина осени, урожай давно собран. В лес за дровами ушли? Все сразу?

– Где мужчины? – спросил он в следующем доме.

Хозяйка опустила глаза:

– Возле часовни…

Дану это очень не понравилось. Оставалось надеяться, что еще не поздно…

Часовня стояла на окраине Ребедорфа. Возле входа собралась толпа мужиков с топорами и вилами. Люди тихо переговаривались, спорили о чем-то, подталкивали друг друга. Худощавый остроносый парень за забором тщательно укладывал в кучу ветки и солому, собирая кострище.

– Именем Господа, отвечайте: что здесь происходит? – повелительно спросил Дан.

Крестьяне угрюмо молчали.

– Что происходит? – Дан повысил голос. – Ты! – Он указал на остроносого. – Говори!

– Вервольфа жечь будем, – насупился парень.

– И ты нам не указ! – подхватил пожилой мужчина в грязной рубахе.

Люди осмелели, из толпы раздались еще голоса:

– Ты уедешь, добрый господин, а нам здесь жить!

– И оборотень детишек пожрет!

– Уйди лучше! Не мешай!

– Я не позволю вам лишить несчастную христианского упокоения, – спокойно ответил Дан.

– А мы тебя не спросим, – из толпы выступил высокий парень. Поигрывая топором, остановился напротив Дана. – Уйди, святоша, пока цел.

– Не дам! – истерический вопль. Из часовни вышел Одо, встал у входа, растопырил руки: – Не дам жечь! Кильхен не вервольф! Добрый господин, защитите мою девочку!

– Пошел! – Двое крестьян оттащили старосту, швырнули с крыльца.

– Вы оскверняете дом Божий! – орал Дан. – Именем Господа, остановитесь!

Но обезумевшую от страха толпу уже не останавливала ни мысль о боге, ни присутствие человека из инквизиции. Остроносый парень вытащил из-за пазухи кремень, наложил на него кусочек трута, ударил кованым кресалом. Сноп синеватых искр упал на солому, рассыпался огненной дорожкой, перекинулся на ветки. Вскоре костер запылал.

– Готово!

Четверо мужчин вбежали в часовню, вытащили искалеченный труп в белом платье, понесли к кострищу.

Дан точно знал: этого допускать нельзя. Просто нельзя. Он, представитель церковной власти, обязан остановить самоуправство и как-то унять истерику. Иначе завтра сюда придет отряд ближних, и самим бунтовщикам не поздоровится. Обнажив меч, он встал перед костром.

– Именем Господа, в последний раз приказываю остановиться.

Его обступили со всех сторон. Один крестьянин поднял топор, другой нацелился вилами в грудь. Дан выставил перед собой меч, понимая, что находится на волоске от гибели. Сейчас прозвучит вечное «Бей!» – и его просто растерзают на куски.

– Не по-христиански это! – пробасили за спиной.

Один из мужиков лишился топора, взмыл в воздух и полетел через ограду, прямо на крыльцо часовни. Второй получил мощный удар в бок, согнулся, выпустил из рук вилы. Невесть откуда появившийся Ганс перехватил их обратной стороной, принялся орудовать как дубиной, охаживая бунтовщиков.

– Не по-христиански!

Энгель с мечом наперевес врезался в толпу, раздавая тычки направо и налево. Приставил клинок к шее одного из тех, кто держал Кильхен:

– Верни покойницу на место! Ну! Именем Господа!

Дан расхохотался и присоединился к друзьям, расшвыривая перепуганных людей. Теперь Энгель нравился ему гораздо больше.

– Только не убивайте никого!

– Да кому они нужны? – ответил Энгель, врезав одному из бунтовщиков рукоятью меча по лбу, а другому расквасив локтем нос.

Ошеломленные напором крестьяне отступили, толпа редела: люди разбредались по домам. Кильхен, под слезные благодарности старосты, была водворена в гроб, правда, уже в измятом и грязном платье.

– Вы откуда взялись? – спросил Дан, пожимая друзьям руки.

– Ганс тебе беду стал пророчить, вот мы и сбежали с занятий, – ухмыльнулся Энгель. – Волдо нам еще выдаст…

– А вон и священник пришел, – сказал Ганс.

К часовне быстро шагал человек в черной рясе. Дан решил подождать до похорон. После короткой мессы Кильхен упокоили на кладбище за часовней, недалеко от того места, где нашли ее тело. Пришлось помогать старосте нести и опускать в могилу гроб – никто из деревенских не захотел хоронить вервольфа.

– Смотри! – толкнул Дана Энгель, когда староста, рыдая, принялся забрасывать гроб землей.

За высокими кустами, окружавшими ограду, стояла немолодая женщина в черном платье и черном чепце, пристально смотрела на могилу. Худое, изможденное лицо выражало странное удовольствие, тонкие губы улыбались.

– Кто это? – спросил Дан.

Староста, на мгновение оторвавшись от скорбного занятия, близоруко вгляделся в кусты:

– Вдова Блау. Нехорошая она женщина, добрый господин. Живет на отшибе, ни с кем не здоровается. – Одо перешел на шепот: – Видно, за свежей землей с могилы пришла. Говорят, колдует она, порчу на людей наводит…

Поняв, что ее заметили, женщина развернулась и быстро зашагала прочь. «И знаешь, кем оказался грозный вервольф? Почтенной и богатой вдовой, матерью четырех дочерей», – вспомнился рассказ брата Юргена.

– Покажешь, где ее дом, – распорядился Дан.

Настя

Настя поднялась, подхватила башмаки, на цыпочках подкралась к двери, осторожно, стараясь не скрипеть, отворила, выглянула. В коридоре стояла темнота, она пошла на ощупь, ориентируясь по памяти Одиллии. Без особых приключений добралась до лестницы, спустилась на первый этаж, толкнула входную дверь – заперто на ключ. Вспомнила, что в кухне есть выход для прислуги.

Черный ход тоже оказался заперт. Придется идти к старухе, решила Настя. В лучшем случае удастся украсть ключи, в худшем – отобрать их и сказать, что замуж выходить не намерена. Она собралась уже возвращаться, когда заметила, что из-под двери, ведущей в подвал, пробивается слабый свет. Прислушавшись, уловила теткино бормотание. Что ж, оставался вариант номер два – откровенный разговор.

Настя обулась, потянула дверь, ступила на скользкую лестницу. На стене горел факел, бросая рыжие отблески на ледник, над которым склонилась старуха. Тетка размахивала кухонным топориком – рубила мясо.

Удивившись, с чего бабке пришла фантазия заниматься кухонными заготовками среди ночи, Настя спустилась ниже. Остановилась на середине лестницы, окликнула:

– Тетушка!

Та обернулась – резко, гибким движением, словно молодая. На короткое мгновение ее лицо перекосила гримаса злобы, которая тут же перетекла в добродушную улыбку:

– Деточка? Ты почему не спишь?

– Я ухожу, тетушка. Открой мне дверь.

Старуха отбросила топор:

– Тебе некуда идти, Одильхен. Я нужна тебе, а ты нужна мне. Ступай в свою комнату, деточка… Ступай…

Тетка поднялась на одну ступеньку, на другую… В выражении ее лица было что-то такое, от чего Насте захотелось бежать из подвала со всех ног.

– Ты моя, Одильхен, – говорила старуха. – Еще ступенька… – Моя наследница. – Ступенька…