Под розами - Оливье Адан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мама там была?
– Когда?
– Когда вы виделись.
– Была. Ну, как была… в начале и в конце. По-моему, хотела нас оставить вдвоем. Дать нам шанс поговорить. Ты же ее знаешь. Прямо ничего не сказала, но ей вдруг, как на грех, страшно захотелось чаю. И вернулась она через полтора часа. Якобы встретила в буфете бывшую соседку.
– И… И это все? Вы не сказали друг другу ничего важного? Не было…
– Чего не было? Попытки помириться? На отцовском смертном одре. Великая сцена: они прощают друг друга перед уходом в вечность? Нет. Ничего похожего. Он меня сфотографировал. Дважды. Я ему положил руку на плечо. Он мне улыбнулся. Вот и вся великая сцена. Даже не знаю, почему она разыгралась. Ни один из наших взаимных упреков никуда не делся. Но он меня дважды сфотографировал. Я положил руку ему на плечо. И он мне улыбнулся. Не знаю, что все это значило. Думаю, какая-то форма приятия. В смысле – у нас все вышло так. Но что-то по крайней мере вышло. Что-то было. Мы были отцом и сыном. Вот так мы ими были. Могло быть лучше. Могло быть хуже. Но какая-то история у нас случилась, и она принадлежит нам. Ладно, сестричка. В самом деле поздно. Теперь попробуй поспать. Нас ждет длинный тяжелый день, как говорится…
– Забавно.
– Что?
– У тебя прямо мания, вечно ты говоришь “как говорится”. Антуан не совсем неправ. Ты никогда не переживаешь вещи прямо. И никогда до конца.
– Наверно. Но в одном он ошибается: я ничего не могу с собой поделать. Я такой не потому, что снимаю фильмы. Я снимаю фильмы, потому что я такой. Чтобы немножко сократить расстояние. Пробить фильтр. Разорвать завесу.
Я изобразила, что играю на флейте, выслушивая его разглагольствования. Он улыбнулся:
– А потом меня же обвиняют, что я живу не прямо, а косвенно… Ладно, спокойной ночи. Ну… остатка ночи.
– Как говорится…
– Да. Как говорится…
Поль поднялся к себе в спальню, и ступеньки на этот раз скрипели так, словно на них ступал отяжелевший человек. И откуда вдруг тяжесть, подумала я. Потом взяла плед и свернулась калачиком на диване.
Сцена четвертая
Антуан
Перед тем как лечь спать, я проверил почту. В половине второго пришло письмо от Эдуарда. Ужин с клиентом прошел удачно. Разумеется, из-за моего отсутствия пришлось слегка встать на уши, дело не его и роль тоже, но, в общем, он считает, что скорее выкрутился. Может он взамен на меня рассчитывать на послезавтрашней презентации? Я отметил это “взамен”. Я прекрасно видел, в каком он был смущении, когда я сказал, что на ужине быть не смогу, хороню отца. И все-таки он сделал попытку. Похороны ведь завтра, да? И это где, в полутора часах от Парижа?
– А во сколько начало? – спросил он.
– В одиннадцать, по-моему. Но я хочу накануне вечером побыть с матерью и сестрой.
Рожа у него была такая, как будто я говорю по-китайски. Вернее, нет. Я не так выразился, учитывая, что Эдуард свободно на нем говорит – по его словам, надо быть круглым идиотом, чтобы в сегодняшнем мире не выучить китайский, это должно быть обязательным, как с английским. Так или иначе, он делал вид, что не понимает, зачем мне так уж нужно быть с родными накануне вечером. А главное, как это может служить оправданием для отмены решающего ужина с крайне перспективным клиентом, которого я обрабатывал несколько месяцев и сделка с которым была страшно выгодна для фирмы.
– Окей, только без глупостей, ладно? – наконец уступил он. – На презентации ты будешь. Не подведешь меня. Знаешь, вообще-то лучший способ справиться с горем – это снова погрузиться в работу, немедленно.
Я хотел было послать его лесом, но в итоге кивнул, отказался от первоначальных своих планов: остаться после похорон еще на денек и на уикенд, раз уж так совпало. Само собой, он может на меня рассчитывать, сволочь. Чувств как у улитки, одна говенная позитивность. И долбаная динамичность. И патерналистская чушь о том, как он якобы заботится о благополучии служащих: свободный график, куча пространств для отдыха, полон рот дружелюбной атмосферы, развеселые семинары для поддержания командного духа и сплоченности. А взамен вас душевно просят быть безропотными крепостными.
Я нажал на иконку “создать новое сообщение”. Открылось окно, и я вбил в адресную строку имейл Лиз. Столько лет прошло, вряд ли адрес еще рабочий. Но я все-таки написал пару строк. Отец только что умер, я приехал на похороны, думаю приехать еще раз на уикенд, позаботиться о матери (зачем я это пишу? Что за детский сад? Можно подумать, мать нуждается в чьей-то “заботе”. Стер и написал “побыть с матерью”). Если у нее случайно найдется свободная минутка, я был бы рад с ней повидаться. Перечитал и понял, до чего это воняет эмоциональным шантажом. А еще – что попытка обречена на провал. На кой черт я ей сдался? У нее есть Эрик. Двое детей. Своя жизнь, в которой я не появлялся долгие годы. Свой шанс я упустил, притом давно, и никто об этом не жалеет, кроме меня. Небось и не вспоминала обо мне. Я все стер, закрыл компьютер и растянулся на кровати. И тут на меня навалилась печаль. Тяжелая как свинец. Всю последнюю неделю так было. Накатывало волнами. Огромные массы воды бились об меня, я тонул, задыхался. Мне вспомнился Эдуард с его фигней про горе. Моральный дух за три дня. Смерть отца – это для лузеров. Если и есть сфера (их немного, но, по-моему, они есть), где для меня не работает лозунг “хотеть – мочь”, то вот она. Я в этом убедился, когда отца потеряла Лиз. Я тогда был в первых рядах. Своими глазами видел, что такое настоящая опустошенность, острейшая боль, истошный крик. А в последние месяцы у меня было впечатление, что я теряю отца беспрерывно. Как будто он все умирал и умирал, раз за разом. Началось с вердикта врачей. Продолжилось после госпитализации. Потом он впал в беспамятство. Обезболивание. Паллиативный уход. Сама кончина. Завтра будут похороны. И все это будет продолжаться долгие дни, месяцы, годы. Каждый раз, вспоминая, что он умер, я буду терять его снова и снова. Каждый раз, когда, на пару часов забывшись, опять подумаю о нем. Каждый раз мне придется повторять это
