Под розами - Оливье Адан

– Это как?

– Они не злые, ни о чем плохом не думают, но себя ставят выше всего на свете. У них в семье все вертится вокруг них самих. Главное – они двое. Как личности. И как пара. Они всегда свое супружество ставили выше, чем семью. Собственным детям предпочитали друг друга. И себя они любят больше всех. Это с первого раза не заметишь, надо у них бывать, но они все время говорят только о себе. Постоянно себя нахваливают, приписывают себе всякие добродетели и заслуги, красуются, преувеличивают, набивают себе цену, оттачивают собственный миф. Носятся со своей щедростью, толерантностью, образованностью как с брюликами, чтобы в зеркале смотреться покрасивее. Афишируют широту ума и снисходительность точно так же, как другие – радикализм, склонность к теориям заговора или праведный гнев: из чистого нарциссизма. И все сводят к себе. Попробуй сам как-нибудь. Заговори с ними о чем-то очень личном, что мог испытать только ты, они не дадут тебе закончить, скажут “вот и со мной такое было” и пустятся рассказывать нечто не имеющее никакого отношения к тому, что говоришь ты. И дети это чувствуют. Дети чувствуют, когда люди любят только самих себя, когда им больше никто не интересен.

– Это ты на меня намекаешь?

– А? Даже в мыслях не было. Но вообще-то может быть. Как бы то ни было, но это так. Ты, может, и охреневаешь, но мои дети обожают бабушку с дедушкой Эриксенов. И если хочешь знать, они того заслуживают.

И то сказать, превращение наших родителей в дедушку с бабушкой меня просто ошеломило. Для моей малышни у них всегда были наготове знаки внимания, ласки, терпение, с нами они никогда себя так не вели. Во всяком случае с Полем и со мной. С Антуаном, наверное, было иначе. Что-то среднее, как мне кажется. Видимо, сказалось и то, что папа вышел на пенсию. И еще – задолго до этого – что мы съехали из дома. Там вдруг стало спокойнее. Меньше шума, напряжения, ругани. Да и работы меньше. Походов за продуктами, готовки, стирки – хотя этим в основном занималась мама. И потом, Антуан был не такой, как мы. Не такой замкнутый и неуверенный, как я. Не такой незащищенный и сложный, как Поль. Но меня это совсем не задевало. Глядя, как родители становятся такими дедушкой с бабушкой, предупредительными, чуть ли не ласковыми, я, может, и была слегка озадачена поначалу, но в принципе это меня растрогало. Я была рада за них. Рада за своих детей. Полю, наоборот, трудно было это принять, я знаю. Видела, как он стискивал зубы, когда Эмма с Сашей липли к дедушке. И в итоге неизменно выходил из комнаты. И мне невольно приходит мысль, что еще и из-за этого он окончательно порвал с отцом и мало-помалу отрезал себя от семьи. Он в буквальном смысле не желал это видеть. Это было выше его сил. Что-то вроде ревности, с которой невозможно справиться. Часто я, глядя на брата, говорила себе, что проблема, по сути, в нем самом. И всегда была только в нем самом. Все эти его нестерпимые удары, незакрывшиеся раны. Удары были вполне терпимые, а шрамы не такие большие. Просто он из всего делал трагедию. Все его слишком ранило. Метаболизм такой. Тонкокожий, вроде тех, у кого от малейшего удара синяки. В каком-то смысле папа был прав: его старший сын – неженка. Гиперчувствительный мальчик, любой пустяк его цепляет. Но может, я преувеличиваю. Может, это и не пустяки. Я была здесь, но откуда мне знать. Я была здесь, но я – не брат.

Входная дверь открылась. Появился Антуан, руки в боки, весь красный и в поту. И лицо такое страдальческое. Я подумала: а только ли из-за физической нагрузки? Сможет ли он продержаться до вечера, до завтра. Я же чувствую, как он посыпался с тех пор, как папа умер, с тех пор, как стало известно о его болезни и о том, что она неизлечима. Мама тоже это заметила.

– Надо бы приглядывать за Антуаном, – сказала она мне. – Он не такой крепкий, как кажется. По виду не скажешь, всегда такой подвижный, позитивный, деятельный, но на самом деле он из вас троих самый хрупкий. Наверное, в меня пошел. Знаешь, странное дело, но, по-моему, Поль в конечном счете больше всех похож на отца.

Тогда я не обратила внимания на эту странную фразу. Подумала только: “А я? А я здесь с какого боку? Я-то где? Я делала все, что мне велели. Я ни разу не закатила скандал. Ни разу не рассердилась, не обиделась. Никогда ни с кем не спорила. Никогда ничего не просила. Ни разу не сбилась с пути. Но теперь, первый раз в жизни, готова слинять”.

Я взглянула на Сашу и девочек, они взбирались по лестнице. При мысли о том, что нас ждет, у меня перехватило горло. Они на всю жизнь обидятся, что я разбила семейную ячейку. Отделилась. Сделала их отца несчастным. Обрекла их на это все – на крики, на разрывы. Они будут ненавидеть меня за то, что я ушла от их отца к другому мужчине. Что предпочла свою задницу нашей семье. Что предпочла свою задницу их комфорту и счастью. Я тут плевалась на родителей Стефана, а сама ничуть не лучше. Я тоже больше всего на свете люблю себя. И ставлю себя выше всех остальных.

Антуан рухнул на стул. Он с трудом переводил дыхание. И смотрел с кривой усмешкой, как Поль наливает себе кофе и откусывает кусочек хлеба.

– Надо же… ты еще здесь? – пробормотал он.

– Тебя это удивляет?

– Ага. Немножко. Маму видел?

– Пока нет. Вернее, с утра не видел. Просто столкнулся с ней ночью мимолетом. А, ну вот как раз… легка на помине.

Я обернулась. Мать стояла в дверях кухни, явно взволнованная, со слезами на глазах. Как давно мы у нее не были все вместе. Я вдруг рассердилась на Поля: зачем он украл у нее все эти годы? Такая простая радость – видеть троих детей под своей крышей. Как раньше. Я взглянула на часы. Она только что встала. До сих пор спала, такая редкость. Даже не верится, что такое бывает. Я подумала: как будто она хотела, чтобы этот день вообще не начинался.

Она села рядом с Полем. Не сводила с него сияющих глаз. Я отлично видела, как мрачно глядит на них Антуан. Наконец он не выдержал и резко бросил:

– Ладно, я в душ.

– Ой, может, подождешь чуть-чуть? – сказала мама. – Вы так редко здесь бываете все вместе. Когда вы в последний