Тринадцатый ученик - Юрий Самарин

— Как же страшно! — зашептал он, будто приблизилось к нему нечто грозное, пусть и невидимое, и опаляет своим дыханием. Как захотелось ему в тот же миг очутиться на вечерней улочке родной деревни, чтоб сквозь палисадники светили теплые, уютные огни и повсюду, повсюду копошились бы в повседневных заботах люди.

Паша вскочил и побежал куда глаза глядят. Он несся, как мальчик, в горькой, горчайшей обиде на этот тотальный, всеобъемлющий страх, которым пугал его мир, покуда не упал и не зарыдал, лицом уткнувшись в землю. Совсем один, наедине с Промыслом.

Постепенно он пришел в себя, но только вокруг уже царила ночь. И тут как будто зазвучала заигранная пластинка, игла все соскакивала, обрывая и возобновляя мотив. Все повторялось. Сердце колотилось бешено, слезы жгли щеки. Это уже было в его жизни. Однажды мальчиком он заблудился в лесу и вот так же рыдал, уткнувшись разгоряченным, опухшим лицом в землю. И ведь весь этот день детские чувства просачивались в его взрослый мир. Что это значит? Он не понимал ничего. Но уж если держаться за эту нить, ведь он сам жаждал обнаружить ее, — надо идти. Он встал и ощупью двинулся меж стволов. Если он не сошел с ума и детство, проснувшееся в нем, не обман, то вот-вот откроется освещенная лунным светом поляна и на ней… Он едва не вскрикнул, увидев черную тень охотничьей сторожки. Паша приблизился. А вдруг сейчас там — гробик и косточки? Согнувшись в три погибели, он влез внутрь. Все было тихо — ни гробика, ни сияния, ни икон, а всего только лежбище в углу да немудреные кухонные причиндалы на полке над грубым самодельным столом. Когда он лег, затаившись, на лежанке, то уставился на дверь, сделанную из щита, снятого где-то здесь, в лесу. Не стоило труда всматриваться в полустертые буквы, Паша помнил их с того своего детского путешествия-блуждания. «Береги лес от пожара!» — заклинал лозунг, а оранжевые языки пламени, чудилось, так и поджаривают мозг. Эта вторая ночь в лесу была полной противоположностью первой, безмятежной, взрослой. Лес перестал прикидываться другом, или это Паша, окончательно став десятилетним пацаном, трясясь в ознобе, желал лишь одного — оказаться дома с бабушкой и матерью.

Вскочил еще до рассвета, прометавшись часа два или три бесплодно, чудом выбежал на широкую просеку с наезженной дорогой и, услыхав шум мотора, ополоумел от радости: нашелся!

Водитель грузовика сказал:

— Так это ты заблудился? Иди прямо. Там люди — тебя уже ищут, — и поехал дальше.

«Кто может меня искать?» — на миг возвратился в сознание взрослый Паша, но мальчик, без усилий победив взрослого, со всех ног кинулся по дороге к людям.

Он бежал по дороге довольно долго, сердце бешено колотилось в груди: вдруг шофер обманул и никто его не ждет, не ищет, впереди — стена, простертая на десятки километров, а за нее не пускают: «Ваш пропуск?»? Может быть, и шофер ему померещился, очень хотелось встретить нечто живое, другое, — и явился огромный лесовоз с дышащим перегаром мужиком за рулем. Наверное, именно так и должен выглядеть современный призрак, «летучий голландец», только здешний, лесной. И это не покидающее чувство — могучего, беспредельного, враждебного леса, чувство десятилетнего мальчика, заблудившегося, испугавшегося, переночевавшего в чащобе, наплакавшегося и накричавшегося до хрипоты, — чувство одиночества перед стихией, жуткого одиночества. Вот что значит оказаться наедине с Промыслом. Но где-то в глубине души хранится смутная память цели блуждания — отыскать праведника. Брезжит дальний огонек, зовет, выводит.

Дорога стала то спускаться под уклон, то подниматься в гору. Вокруг в сизом тумане бессолнечного и все же уже утреннего света лес словно расступался, будто подрастая. Паша догадался: чернолесье кончилось, и вокруг снова сосны. Неожиданно с пригорка горизонт распахнулся, и Паша не то увидел, не то почувствовал впереди голое пространство, лес заканчивался или прерывался, и прерывался не ради опушки, а ради широкого поля или раздольных пойменных лугов. Все одно! Радостное ликование охватило Пашу: несомненно, неподалеку жилье и самое что ни на есть человеческое житье-бытье. Он не ошибся. Буквально через десяток метров стали различимы у подножия пологого холма, по которому он спускался, очертания нескольких вытянутых строений. Скотный двор?

День как будто услышал его просьбу — посветлело, хотя солнце еще не появилось, едва наметившись где-то сбоку (Паша совсем потерял ориентиры), но туман-сумрак рассеялся, словно его не было, все, во всяком случае поблизости, прояснилось и… стало знакомо, узнаваемо. Не был ли здесь Паша раньше? Последние оплоты сумрака сбивались тенями в ложбины и овраги, прятались за подлесок. И вот уже розовые полосы пронизали сосновые макушки и высветили перед Пашей три строения, стоявшие чуть в стороне от леса, бараки, и дальше, в двух-трех километрах, завиднелась деревушка — утопающие в сумрачной зелени домики на берегу блеснувшей стальным холодком реки.

Паше хватило нескольких мгновений, чтобы все увидеть и понять главное: он выбрался, он добрался цел и невредим до человеческого жилья. Ноги сами понесли его к баракам, под горку, все быстрее и быстрее. А мысль о том, что эти места показались ему знакомыми, Паша отмел: он неоднократно испытывал чувство «узнавания» — будто был в ранее неведомых краях до своего приезда или откуда-то знает никогда до того не встречавшихся с ним людей. И все-таки ему чудилось, будто он знает, что будет дальше — через минуту… через день… через год. Через минуту — замкнется круг, пройденный в детстве, он встретит тогдашних людей и начнется новый круг, предопределенный предательством, и снова потянется из прошлого в будущее: сначала его предала мать, теперь вот он предает Настю… Настю? Нет, он ее не предает!.. «Ты ее уже предал», — знакомые голоса, родные (?!) лица Лены и Валеры, особенных людей, контактеров, перевернувших мир и заманивших его в ловушку предательства. Кого? Насти? Они ее даже не знают. Но они сказали, что все предопределено и только Лена может разрубить гордиев узел судьбы. Разрубить или завязать? Только Бог может взять на себя ответственность за человека, только Бог, доказавший человеколюбие своими муками, своим распятием. Или и вправду он такой же еретик, как они? Читает мысли, лечит наложением рук, сортирует подходящих от неподходящих?.. Нет!

Паша вошел в барак — и сердце оборвалось. «Узнавание» состоялось. Круг замкнулся. Его до краев заполнило детское чувство удивления и страха: перед ним на кроватях и табуретах сидело человек семь смуглых, широкоскулых, узкоглазых людей — мужчины и женщины с алюминиевыми кружками в руках. Паша попятился: да неужели ж он забрел на север, к якутам? Ан нет! Обнаружилось тут же, что хотя юг и север шутят шутки с безумным, впавшись в детство странником, но мир по-прежнему прочно стоит на четырех слонах. Одна из женщин приветливо улыбнулась и сказала:

— Мы калмыки, за лесом приехали… А ты, верно, заблудился?.. Знаем. Сейчас тебя, — она огляделась по сторонам, — вон Николай проводит. Отоспишься, отдохнешь… Сезонники мы, сезонники…

Поднялся молодой мужчина с бритой головой, весь лоснящийся и, взяв странничка под локоток, повел куда-то вдоль ложбины по дороге из белой щебенки.

— Чего ты так испугался в лесу? — спросил калмык.

— Гробика.

— Гробика? — на мгновение остановился и придержал Пашу. — Тебе надо отдохнуть.

Паша теперь знал, куда они идут, — в «замок», тот самый, где бродит тень мафиози, где в камине пляшут огненные языки и где кружит, кружит перед очами девушка в красном платье. Моя любовь. Впрочем, роскошный коттедж переменился, и не только внешне: вместо ржавых железных листов в окнах появились стекла, доделали крыльцо, а внутри убран мусор — здание словно населил новый дух, почти неопределимый, но уверенно хозяйничавший, будто ветерок с гор гулял по дому, бряцая восточными колокольцами, будто небо разверзлось и земля здесь соприкасается с космосом, потрясая знакомой дивной и какой-то невесомой красотой… И спирали энергий побежали от неба к земле или от земли к небу, вихри, воронки — золотые, лиловые, сиреневые…

Его проводили в одну из комнат (к Николаю присоединился брат-близнец, такой же бритый, лоснящийся, только вместо цивильной фуфайки на нем бордовый балахон), дали матрас, одеяло и удалились, едва прикрыв за собой дверь, о чем-то переговариваясь на чужом языке. Вновь нахлынуло на Пашу неизъяснимое полузабытое блаженство общения с космосом, как некогда, в зонах, с Леной и Валерой, — отделилась его астральная сущность, его энергетическая субстанция — золотистый светящийся силуэт — и воспарила ввысь в потоке любви, в потоке неведомых энергий, откровений, невероятной пронзительности жизни и счастья существования, счастья восприятия всего этого — желания любить не земной, а космической любовью и быть в ответ любимым. Космическая любовь… О да, она позволяет не любить ближнего, не рвать сердце. Но каким восхитительно отрешенным ты паришь над бытием! Ты посвящен, спасен в эти последние времена. Во времена Армагеддона. Небо открылось для способных воспринимать его импульсы и поведало свои тайны так считали Лена и Валера. Так считал он сам. Чего ради можно отказаться от этого? Разве можно совершить такую глупость? Разве можно вернуться к существованию духовного карлика, инвалида, распластаться жалким ничтожеством, придавленным собственными грехами, преступником, предателем?.. И разве не в тебе самом звучит вкрадчивый голос: «На что ты хочешь променять счастье общения с Космосом?»