Фрейд - Питер Гай

Мать Фрейда не могла не стать желанной для сына – не только как подтверждение его теоретических построений, но и вследствие своей прекрасной и вездесущей реальности. По общему мнению, она была необыкновенной личностью. Сын Фрейда Мартин, который хорошо помнил бабушку, описывал ее как типичную польскую еврейку со всеми ее характерными недостатками. Она явно не относилась к числу леди, имела живой характер, была нетерпелива, упряма, остроумна и очень умна[248]. Племянница Фрейда Юдит Бернайс-Хеллер, в детстве часто гостившая у бабушки со стороны матери, отзывается о ней точно так же, как кузен: Амалия Фрейд, писала Юдит, была темпераментной, энергичной и волевой, умела настоять на своем в мелких и серьезных делах, следила за собственной внешностью почти до самой смерти в возрасте 95 лет, оставалась умелой, компетентной и эгоистичной. «Она была очаровательной и улыбалась в присутствии чужих, но я, по крайней мере, всегда чувствовала, что со своими она тиран и эгоистка». В то же время – и это лишь усиливало ее власть – Амалия никогда не жаловалась и с достойным восхищения мужеством переносила тяготы жизни в Австрии в период Первой мировой войны и после нее, а также ограниченную подвижность в старости. «Она обладала чувством юмора, была способна смеяться над собой, а иногда даже высмеивать себя». Более того, Амалия Фрейд явно, не скрывая этого, обожала своего первенца, называя его, как обоснованно утверждает легенда, золотым сыном. Присутствие такой матери было трудно игнорировать, даже после самого тщательного самоанализа.

Фактически у нас нет ни одного свидетельства, что систематический самоанализ Фрейда затрагивал его самую сильную привязанность или что он когда-либо исследовал – не говоря уж о том, чтобы избавиться от нее, – власть, которой обладала над ним мать[249]. Всю свою профессиональную жизнь как аналитика он признавал решающую роль матери в развитии ребенка. Иначе и быть не могло. «Также и тот, кто счастливо избежал инцестозной фиксации своего либидо, не избавлен полностью от ее влияния, – писал мэтр в 1905 году. – Прежде всего мужчина ищет объект под влиянием сохранившегося в памяти образа матери, во власти которого он находится с самого раннего детства». Тем не менее Фрейд, почти намеренно избегая этого открытия, вытеснил матерей на обочину историй болезни, приведенных в его работах. Мать Доры, поглощенная тем, что основатель психоанализа назвал психозом домохозяйки, – безмолвная актриса второго плана в семейной мелодраме. Мать маленького Ганса, несмотря на то что, по мнению мужа, именно ее неприличное поведение стало причиной невроза сына, была в подчинении у супруга, который как помощник аналитика транслировал интерпретации Фрейда. Биологическая мать «человека-волка» приобретает лишь ограниченную значимость как партнер в откровенной сцене, которую он наблюдал – или придумал – в раннем детстве, хотя заменители матери явно внесли вклад в его невроз. Мать «человека с крысами» лишь изредка появляется в его рассказе, по большей части как человек, с которым пациент советуется перед началом анализа. А матери Шребера как будто вовсе не существует.

Это общее принижение роли матери в развитии невроза пациентов отчасти обусловлено раздражающей скудостью информации. Фрейд постоянно жалуется на то, что высокоценимые в те времена так называемые приличия вынуждают пациенток к скрытности и таким образом делают их менее откровенными перед аналитиком по сравнению с мужчинами. Следовательно, как он отмечал в начале 20-х годов прошлого столетия, психоанализ гораздо больше знает о сексуальном развитии мальчиков, чем девочек. Но заявления мэтра о своем невежестве выглядят почти намеренными, словно что-то о женщинах он просто не желал знать. Показательно, что единственная эмоциональная связь, которую Фрейд когда-либо идеализировал, – это любовь матери к сыну. Каждые длительные близкие отношения, писал он в 1921 году, будь то любовь, дружба или семья, содержат осадок враждебных чувств – «возможно, за единственным исключением отношения матери к сыну, которое, будучи основанным на нарциссизме, не нарушается более поздним соперничеством». Фрейд характеризует эту материнскую любовь к сыну как «самые совершенные из всех человеческих отношений, наиболее свободные от амбивалентности». Это больше похоже на желание, чем на серьезный вывод из клинического материала.

Стремясь найти объяснения отважной, независимой и непревзойденной любознательности основателя психоанализа, Эрнест Джонс выделял его «неустрашимую храбрость», которая являлась «высшим качеством Фрейда и его самым драгоценным даром. А откуда еще могла возникнуть у него эта смелость, как не из полнейшей уверенности в любви к нему его матери?». Похоже, этот диагноз подтверждается знаменитым замечанием Фрейда (он повторил его дважды), что люди, которые в детстве были несомненными любимцами матери, проявляют в жизни особую веру в себя и ту силу, которая обеспечивает успех во взрослой жизни[250]. Однако это тоже скорее желание, чем рациональное убеждение или непредвзятая самооценка. Чувства матери к сыну могут быть в меньшей степени омрачены конфликтами, чем чувства сына к матери, но и они не свободны от двойственности, разочарования, раздражения любимым ребенком и даже от откровенной враждебности к нему. Вполне вероятно, что Фрейд яростно защищал себя от признания того, что привязанность к матери в любом случае не идеальна, что она может стать слабее из-за любви матери к его братьям и сестрам или быть омрачена запретным желанием, которое он мог к ней испытывать. Похоже, основатель психоанализа реагировал на конфликты, порожденные сложными чувствами к матери, отказом реагировать на них.

Примечательно, что в написанной в 1931 году статье «О женской сексуальности» Зигмунд Фрейд высказывал предположение, что мальчик может сохранить в неприкосновенности свою привязанность к матери и избавиться от амбивалентности по отношению к ней, направив враждебные чувства на отца. При этом мэтр благоразумно оговаривался, что спешить с выводами по этому неясному вопросу не сто2ит. Лучше подождать дальнейших исследований доэдиповой стадии развития. Но сия оговорка не должна заслонять открытие, содержавшееся в его предположении, – в отношении эмоциональной жизни не только других людей, но и себя самого.

В статье «Женственность», опубликованной два года спустя, Фрейд позволил себе не менее дерзкий экскурс в свою внутреннюю жизнь. Очерчивая причины, почему маленькая девочка переносит свою любовь с матери на отца, какой бы сильной ни была ее первая привязанность, он утверждает, что этот переход не просто замена одного родителя другим. Более того, это сопровождается враждебностью и даже ненавистью. Самое сильное «обвинение в адрес матери вспыхивает, когда в детской появляется еще один ребенок». Этот соперник лишает первенца адекватного питания, и «примечательно, что ребенок даже с разницей в возрасте всего лишь в 11 месяцев не настолько мал, чтобы не понять это положение вещей». Сие похоже на ситуацию в семье самого Фрейда: он был всего на 17 месяцев старше брата Юлиуса, появление которого встретил гневом и злобным желанием его смерти.

«Однако ребенок, – продолжает основатель психоанализа, – чувствует себя ущемленным перед лицом нежелательного захватчика и соперника не только в кормлении молоком, но также и во всех других знаках материнской заботы. Он чувствует себя низвергнутым с трона, ограбленным, пораженным в своих правах, на почве ревности ненавидит маленького брата или сестру и направляет на неверную мать злобу, которая очень часто выражается в неприятном изменении его поведения». Он становится раздражительным, непослушным, отходит от обретенных навыков в управлении своими выделительными функциями. Все это, отмечает Фрейд, давно известно, однако «мы редко имеем правильное представление о силе ревнивых побуждений, об упорстве, с которым они продолжают сохраняться, а также о масштабе их влияния на последующее развитие». Это верно, особенно в тех случаях, когда «ревность в последующие детские годы получает все новую подпитку, и все это потрясение повторяется с рождением каждого нового брата или сестры». «Немногое меняется, – заключает мэтр, – оттого, что ребенок остается любимцем матери; притязания ребенка на любовь безмерны, они требуют исключительности и не допускают дележки». Здесь основатель психоанализа делает вид, что говорит о девочках, но нарисованная им картина подозрительно похожа на автопортрет. Разве в письмах к невесте он не называл себя ревнивым, собственническим, нетерпимым к соперникам? Похоже, у Зигмунда Фрейда была веская причина считать женщин какими-то загадочными и даже немного опасными существами.

Вне всяких сомнений, мэтр предпочел обойти этот неразрешенный и по большей части бессознательный конфликт потому, что его мужское собственническое чувство совпадало с консерватизмом социума. Во всем, что касалось общественных отношений, этики и одежды, Зигмунд Фрейд оставался джентльменом XIX века. Он не менял в угоду новой эпохе ни свои старомодные манеры, ни такие же старомодные идеалы, ни стиль устной и письменной речи, ни – по большей части – орфографию. Фрейд недолюбливал радио и телефон. Он считал споры по вопросам морали абсурдными, поскольку разница между достойным и недостойным, правильным и неправильным абсолютно очевидна. Другими словами, преданность основателя психоанализа эпохе, которая на его глазах уходила в историю, оставалась неизменной. Его письма и меморандумы Флиссу, а также описания историй болезни 90-х годов XIX столетия содержат краткий перечень традиционных убеждений – мы теперь называем их предубеждениями – относительно женщин. Муж обязан защищать жену от откровенных сексуальных подробностей, даже если они выражены в медицинских терминах. Умная и независимая женщина заслуживает похвалы, поскольку в этих аспектах она практически не уступает мужчине. Женщина от природы сексуально пассивна. В то же время Фрейд мог ставить под сомнение эти распространенные банальности, признавая, что эротическая пассивность женщин по большей части не природная, а навязана обществом. Он видел силу старой идеи, высказанной еще Дефо, Дидро и Стендалем, что отставание в умственном развитии, которое можно обнаружить у женщин, не заложено природой, а является следствием социального угнетения.