Конь Рыжий - Полина Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дуня не могла встать – ноги не слушались.
– Помогите мне, пожалуйста,
– Эко! – мужик подошел к ней, узнал. – Евдокея Елизаровна?! Вот те и на! – удивился. – Ханул ваш дом-то. Как порох, гли. Добра-то скоко сгорит, якри ее. Чо с тобой приключилось? Ноги отнялись от горя? Гли-те, мужики, Евдокея Елизаровна! Я кувалдой бах по замку, а у столба – она.
Дуню увидела Гланька.
– Ой, Дунюшка! Што подеялось-то! Што подеялось-то! – кинулась Гланька к Дуне, заливаясь слезами. – Я вечор убежала от казаков, а маменька осталась. Покель бежала со Щедринки, – домище эвон как разгорелся и мамонька тама! Мамонька!
– А наши? Мать с Клавдией?!
– Тама, тама! Бонбы партизаны кинули в дом. Бонбы!
Пожар жжет, жжет лицо Дуни – она заслоняется ладонью, а все равно жарко, жарко, нестерпимо жарко!..
Гланька сквозь слезы лопочеъ:
– Одначе разорвало бонбами и мою мамоньку, и Александру Панкратьевну с Клавдией Елизаровной, и мужа ейного, Ивана. От бонб пожар-то начался.
А со стороны – мужичьи голоса:
– Само собой – от бомбов!
– Скоко урядников и этих унтеров полегло, глите!
– И тут, и тут! Унтеры-то молодые экие – парнишки ишшо; в белье повыскакивали.
– Посек их из пулемета Егор Андреяныч. Самолично видел, как он стреблял их.
– Туда им и дорога!
– Собакам – собачья смерть.
– А все люди, робята. Хучь оттащить надо – бревна вот-вот повалятся, сгорят тут.
– Пущай горят к едрене-фене! До кой поры цедить будут кровь из народа!
– И то!..
– Иван-то Валявин с горбатой Клавдеей и тещей погорели, кажись.
– Все, погорели!
– А сказывали – стребили того Коня Рыжего! А оно вот как стребили. Взяли есаула али нет?
– Дык горит же дом Потылицына и Беспалова рядом. Ажник в улице подступу нету – чистое пекло, истинный бог. Наверное, он там.
– Как бы ветер не поднялся – все погорим!
– Эй, мужики! Чаво топчетесь тут? Деревню спасать надо.
От Беспалова дома огонь перекинулся на избу Кривцова. Маркел Захаров горит, а на стороне от дома Михайлы Юскова – дом Шориных загорел. У Микишки Лалетина крыша занялась!
– Эй, люди! Если кого из беглых казаков или унтер-офицеров увидите – тащите к ревкому. Вылавливать всех аспидов до единого!
Бегут, бегут люди со стороны Щедринки на пожар, едут на телегах с кадками, в улице несусветная толчея – крик, рев, а где-то на тракте возле села – та-та-та-та – пулеметы строчат, вколачивают огненные гвозди…
IX
Сперва Апроська прыгала по избе, отогревая ноги – босиком прибежала из дома братьев Потылицыных, рубашка на ней была изорвана. В горнице ревели перепуганные ребятенки.
– Цыц вы! Спите! – прикрикнула на них Меланья. – Сказывай, што подеялось-то, осподи?!
– Ой, мамонька! Ой, мамонька! Опоганил миня исаул-то! – У Апроськи – в три ручья слезы. – Спрячь меня, мамонька, за ради бога! Хучь во монастырь потом уйду, штоб за душеньку-то мою, опоганенную, старушки помолились. Мне-то не жить таперь, мамонька. Я токо и думала: как убегу, так во монастырь уйду! И – убегла. Когда исаул ушел, тут и убегла. Все кругом храпели, анчихристы! Ой, мамонька, мамонька, как жить-то таперича? На иконушки-то разе можно мне таперя молиться, опоганенной?
Меланья упала на колени лицом в передний угол:
– Господи, владыко небесный, есть ли нам спасение? Есть ли нам спасение, господи, али изничтожат нас, исказнят, и нету защиты нам ниоткелева. Владыко небесный, заслони от нечистой силы! Али мы великие грешники?..
Темные лики святых морщились, молчали, будто каменные, и глаза их были неподвижными, безучастными, как у мертвецов.
– Богородица пресвятая, сжалься над нами! – вскрикнула Меланья, протянув руки к большой иконе в углу. – Прости меня, мать пресвятая богородица, – отбила поясной поклон Меланья. – Спаси нас, господи!..
Это была единственная молитва в послеполуночный час на всю Белую Елань…
Апроська не молилась – опоганена, а так-то ей хотелоеь помолиться, чтоб хоть чуточку полегчало.
Наплакались вволюшку, сели на лавку возле простенка у двух окон в ограду, беззащитные в большом и страшном мире этом. Ни от бога и святых угодников, ни от людей не было им утешения; одинокие, ничего не понимающие в происходящих событиях, обе сготовились отойти в мир иной – свояк-то Егорша с бандитами в ограде! Меланья, когда выходила за Апроськой, двух видела. Кто такие – не опознала, одежду ведьмы взял Егорша – значит, нет теперь ведьмы в амбаре. Стребят, стребят, и дом сожгут казаки есаула.
Много ли, мало ли времени прошло, кто его знает, Меланья услышала отдаленный гром.
– Осподи! В масленицу гром гремит! К погибели!
– Ой, мамонька! Хочь бы сгинуть вместе. Ой, как гремит!
Гремел, гремел гром…
В огороде под окнами раздался напряженный мужской голос:
– Григорий Андреевич! Григорий Андреевич! Ее там нету! И в бане нету. Должно, партизаны ворвались в село. Слышь, гремит?!
И тут хлопнул выстрел – стекла звякнули… Еще выстрел и еще раз за разом…
– Тварь красная!.. – заорал во все горло мужской голос. – Тваааарь крааасная!..
Еще, еще выстрелы…
Меланья с Апроськой упали на пол и поползли под лавки… А откуда-то из деревни: та-та-та-та-та!
– Осподи! Осподи! Царица небесная!…
– Та-та-та-та-та!.. – И раскаты грома!
В окна по избе полыхнуло кроваво-красным светом, даже свет коптилки разом померк.
– Ой, мамонька! Горим, горим! – вскрикнула Апроська.
– Подожгли нас, подожгли! Ма-а-ату-ушки! – заголосила Меланья, вылезая из-под лавки.
Глянула в окно – не свой дом горит, а где-то дальше на середине большака. Разом в нескольких местах – пожар, пожар!
– Осподи! Казаки жгут деревню! Скоро к нам прибегут! Оденемся, да хоть в коровник спрячемся с ребятенками. Али в пойму уйти, а там в Кижарт. Ну, чаво тыкаешься по избе? Скорей одевайся, Демку понесешь. Я прихвачу Маньку и Фроську. Осподи! Осподи! Горемычные наши головушки! Ра-а-азнесча-а-астные!..
Во всем доме стало светло – будто кровавое солнышко взошло над Белой Еланью.
Огненные столбы подпирают небо…
Перепуганные ребятишки кричали в три голоса – Меланья не унимала их, поспешно укутывая кого во что попало – скорее, скорее!
X
Пожар! Пожар! Пожар!
И как это всегда бывает при пожарах, по всей деревне всполошились собаки, утробно ржали кони, мычали коровы, по улице мужики гоняли лошадей в санях и на телегах с бочками и кадками – к реке и обратно, соседние с горящими дома укрывали половиками, поливали водой, выносили вещи, визжали ребятенки, причитали женщины, суетились мужики с баграми, топорами, ведрами, и во всей этой суматохе партизаны и освобожденные заложники вылавливали казаков и нижнеудинских унтер-офицеров.
Оказывается, было еще три дома на большаке и одни на Приисковой улице, где остановились кулаки-дружинники из Тесинской и Восточненской волостей. Сперва они кинулись на конях по тракту, но там перехватили их Корнеев и Гончаров с двумя пулеметами.
Ни Ной Лебедь, ни Головня не знали, сколько их было теперь, партизан, но давно уже не тринадцать.
Маремьяна с заложниками вынесла оружие из дома Ухоздвигова, Иван Перевалов с поселенцами вытащили в улицу станковый пулемет.
Егор Андреяныч, покончив с беляками у главного дома Юсковых, кинулся на подмогу Аркадию Зыряну.
Казачьих коней мужики согнали в ограду бывшего ревкома, стащили туда седла и оружие, что успели подобрать, помогали партизанам все, кто не был занят на пожаре.
Ной с Головней, оседлав казачьих коней – за своими некогда было бежать, мотались с шашками из улицы в улицу, по всем закоулкам, рубили на всю силушку.
Застигнутые врасплох, белые нигде не находили спасения.
– Конь Рыжий! Конь Рыжий! – орали унтер-офицеры, охваченные паническим ужасом, отстреливаясь и разбегаясь по оградам, кто куда, но их вылавливали мужики, пристукивая дубинками и топорами.
Всеобщее возбуждение охватило всех жителей от стороны Предивной до Щедринки.
Ной приказал оцепить деревню, мобилизовав народ, чтоб никто из белых не убежал. Как раз в этот момент встретился с Егором Андреянычем, тот шел улицею – на плече пулемет.
– Много их было тут, ядрена-зелена! Кабы не арсенал Ухоздвигова – не одолели бы. Дружинники-то экие, а? Многих опознал, которые были с нами в восстании в прошлом году. Ну, подлюги!
– Как там Селестина? Не знаешь?
– Откель бы я успел!..
Ной вздыбил коня, развернулся, поддал пятками валенок под брюхо и помчался на конец большака.
Невдалеке от ворот Боровиковых кто-то в голубом казачьем казакине лежал лицом вниз. Ной спешился. Узнал есаула Потылицына. Схватил за волосы, перевернув на спину, желтые глаза таращатся, оскален мелкозубый рот. Секунду-две Ной отупело глядел в желтоглазое лицо. Бросил повод коня, кинулся в открытую калитку:
– Селестина-а-а! Се-е-еле-ести-и-ина-а-а!
Кричал, кричал. И не было ответа.
