Прайд (СИ) - Анатолий Махавкин

Я вспомнила девочку и улыбнулась, преодолевая боль. Пожалуй, единственное светлое воспоминание, за все бесконечные дни моего заточения. Искушение выпить человечка, хоть немного утолив жажду, казалось почти непереносимым, но я вспомнила всех, встреченных ранее детей и переборола себя. Да, потом она превратится в потасканную шлюху или разжиревшую домохозяйку, но сейчас, рядом со мной, сидело большеглазое существо в уродливом платьице и восхищённо следило, как я набрасываю углём на куске деревяшки её портрет. Жаль, но больше я её не видела.

– А потом, рисунок попался на глаза Резе – леди-управительнице. Ну и ведьма сказала, будто это – намного лучше мазни её бездарей-художников. Этой, – в голосе явственно ощущалось презрение, – дали краски и холсты, приказав рисовать леди-управительницу и её семью. Все позировали, людоедка рисовала, а потом вдруг выяснилось: одна из картин – не портрет, а вот это.

– Хорошее полотно, – одобрил неизвестный, – лучше всего остального.

– Да? – сомневаясь, переспросил начальник охраны и замолчал, видимо разглядывая картину, – я, конечно, не разбираюсь во всей этой маз…Нет, ну с точки зрения ловчего, конечно! Победа над пойманным хищником. Раненый лев, которого вот-вот прикончат.

Теперь смешок издал невидимый мне охотник.

– Вообще-то я имел в виду именно художественную ценность. А насчёт всего остального…Как раз триумфа ловчих я здесь и не наблюдаю.

Хм, странно. Этот человек оказался первым, заметившим это. Мне не было нужды видеть своё творение, оно и так стояло перед глазами, как и сама трагедия, запечатлённая моими руками. Притаившись на склоне холма, среди высоких трав, я пристально следила за финалом нашей драмы. Порывы сердца, требующего спешить на помощь брату, натыкались на остатки здравого смысла, удерживающего на месте и это разрывало меня на куски. Как боец я была абсолютно бесполезна, и брат хорошо понимал это, взяв с меня обещание спасаться бегством.

О брат мой! Я тоскую по тебе! И эта боль гораздо сильнее голодных конвульсий.

– В любом случае, это было не моё решение, – начальник охраны коротко гоготнул, – вся эта мазня мне до одного места. Ты, конечно, совсем другое дело. Столько миров…

– И все – одинаковые, – с непонятной тоской возразил незнакомец, – сначала ещё ищешь какую-то разницу, а потом…Да ещё и пять лет на тревожной станции. В общем, надоело всё до чёртиков.

– Ну тогда, отставка – это самое то, – неизвестный неразборчиво хмыкнул, – нет, ну я не в том смысле. Теперь можно остепениться, купить себе домик, посмотреть на баб, в конце концов. А то и так все мужики говорят, дескать твоя злоба – она от недотраха. Может и не моё это дело, но не век же убиваться за женой.

– Это, действительно, не твоё дело, – лязгнул металл, – сам разберусь.

Послышались тяжёлые шаги, и главный тюремщик подошёл к моему телохранителю: два жирных куска мяса – один больше другого.

– Ну, как эта?

– Сидит на жопе, не рыпается! Да и куда ей деваться, хе-хе? Видал я, перевидал этих упырей взаперти: через полсотни дней становятся шёлковыми, а опосля и вовсе – бревно бревном. Хвать их тогда и в землю.

– Добро, убирай ширму. Шушера прошла. Теперь пойдут гости посолиднее, а они свои денежки уплатили и несомненно возжелают поглазеть на тварюку.

– Ишь, зыркает как!

Трудно удержаться, когда два человека обсуждают твоё ближайшее будущее. Теперь я знаю, что происходит с нами, после того, как мы впадаем в голодную кому. Нас просто зарывают в землю. Меня едва не трясло: вечность полная мрака и боли! Почему я не умерла вместе с братом?! Если бы я только могла вырваться из этой клетки!

– Так бы и сожрала проклятая упыриха, отродье Горделя! – охранник, с видимым усилием, потащил в сторону чёрную пластину, заслоняющую мир от моих глаз, – ну ничего, скоро ты присмиреешь, а там и в земельку.

Но мне уже не было никакого дела до этого зловещего бреда. Передо мной открылась панорама гостевого зала, со всеми его креслами, диванами, торшерами и картинами. Картинами, да! Некоторым людям не откажешь в таланте, и они способны создавать неплохие полотна. Среди них попадаются даже способные тронуть струны моей души.

Здесь таких было, к сожалению, весьма немного: миниатюра с плачущим мальчиком, прижимающим к груди лохматого пса; девчушка, поднявшая край платья, перед тем, как ступить в лужу и триптих, со снежной крепостью. Остальные: или напыщенная чушь балов, или дурацкий пафос войн.

Сейчас мне было не до них.

Мой брат, я успела соскучиться!

– Нам не уйти, – сказал Серра и оглянулся.

В его мудрых глазах плеснулась тоска.

Брат мой!

Мой холст разместили в самом неосвещённом месте, определив между двумя, неряшливо исполненными, пастелями каких-то чиновников. Тем не менее, большинство зрителей интересовалось именно моей работой. Люди всматривались в изображение и бормотали: "Так ему и надо!", "Проклятый упырь!" или "Да благословит Мотрин защитников!", но на бледных лицах читалось нечто иное. Страх? Преклонение? Осознание собственного ничтожества? Может быть.

Но у меня не было намерения ставить человека на его место, и я не собиралась восхвалять свой род. Зачем? Все и так понимают, кто есть, кто. Я вообще не собиралась писать это полотно. Просто моя тоска, моя боль, требовали выхода, и он оказался именно таким.

Лицо Серра, обращённое к зрителю…Нет! Только ко мне!

Его лицо было первым, что я увидела в своей жизни, вынырнув из ледяного мрака, за которым осталось всё прежнее существование. Прекрасное бледное лицо, обрамлённое потоками белоснежных волос и глаза, горящие тёплым золотом. Сначала это лицо, разогнавшее тьму и холод, потом – голоса.

– Ты уверен? – мелодичный женский голос, – это даже как-то смешно.

– Абсолютно, – его губы шевельнулись и лицо стало больше. Приблизилось, – люди бывают глупы и жестоки, выбрасывая то, что кажется им бесполезным и ненужным.

– Это не значит, что нужно подбирать весь их мусор, – проворчал женский голос.

– Разве она похожа на мусор? Она прекрасна, как цветок. Думаю, из неё получится очаровательная кошка.

– Ещё никто не обращал детей. Признайся, тебе просто хочется немного поэкспериментировать?

– Может быть. А может и нет. Уже не имеет значения. Дело сделано.

И невыносимо горячее лезвие пронзило мою грудь, протягивая огненные щупальца во все клеточки моего застывшего тела.

Брат мой смотрит на меня и в этом взгляде нет ни боли, ни страха, ни мольбы. Серра прощался со мной. Он знал – я ослушалась его приказа и спряталась на холме. В свой последний миг он сумел установить эту связь, посылая мне всю свою поддержку и любовь.

Мощное тело истекало голубым туманом жизненной силы из множества порезов и десяток треспов оставались в ранах. Льва не хотели, да и не смогли бы взять живым, как меня. Его хотели убить.

И убили.

Брат мой!

Моя рука навечно остановила миг, отделяющий его от смерти, наделив утраченным бессмертием.

Физиономии охотников полны ликования и радостного азарта. Но, если присмотреться, то можно разглядеть груду неподвижных тел, за спинами триумфаторов. Десятки жизней, за одну. Но людям нет дела до подобных мелочей: их женщины нарожают ещё.

Кто заменит моего брата?

Я немного погрешила против истины: в тот день небо скрылось за плотными облаками и холодный ветер гнал волны по траве, где я скрылась от цепкого взгляда охотников. На моём полотне, солнце бросало ослепительный луч на лежащего льва и его растрёпанные волосы горели благородным золотом, в то время, как ликующие силуэты охотников медленно поглощала тень.

Нет. Тот человек был абсолютно прав. Совсем не триумф убийц был изображён на картине.

Кстати.

Я повернула голову. Мой сторож, глухо ворча, складывал ширму в специальный ящик. Его начальник, важно кивая сплющенной головой, беседовал с парочкой иссохших стариков, в дорогих раззолоченных камзолах. Гостевой Зал наполнялся прочей почтенной публикой: дамами в нелепых аляповатых платьях и их спутниками смешных коротких штанишках, модных последнее время. Среди взрослых, мелькали детские фигурки. Их было немного, но я радовалась и этому.

Его я узнала сразу, хоть до этого слышала лишь голос: невысокий поджарый мужчина средних лет с загорелой кожей и абсолютно седыми волосами. Мундир определённо охотничий, но нет ни знаков различия, ни наград.

Охотник пристально смотрел на меня, но в его лице не было ни страха, ни презрения, ни хотя бы любопытства – всего того, что обычно отражают лица людей, при виде льва. Непонятное выражение, неожиданное. Больше ни у кого, из присутствующих, такого не было. Жалость? Нет. Сочувствие – вот верное слово. Очень странно. И это предложение об охоте…Должно быть голод порядочно иссушил мои мысли, и я не могла сообразить, о чём это говорит.