Николай II - Сергей Фирсов

Даже православные публицисты и писатели в первый период «великой и бескровной» революции показали себя ее сторонниками. Евгений Поселянин (Е. Н. Погожев), например, откликнулся на февральские события статьей «Обвал трона», в которой проводил мысль, что прежняя власть была далека от народа, не знала и не понимала русских людей. «Говорили о самодержавии, — подчеркивал Евг. Поселянин, — тогда как была злейшая форма олигархии. Происходило так, что верховная власть, державшая в плену всю страну, сама находилась в плену у малой кучки придворных дельцов, и „дворцовый комендант“ за последние десятилетия стал невидимой шестерней механизма, к которой присоединялись еще и еще тайные безответственные влияния». Известная фраза о «безответственных влияниях» нашла своего апологета и в среде тех, кого либералы считали «завзятыми монархистами». Ныне же и они заявляли:

Дню прошедшему — забвенье!Дню грядущему — привет![123]

Приветы дню грядущему посылались тогда часто. Заговорили и о необходимости нового народного гимна. За словами дело не стало: один из первых образцов стихийного «творчества» появился еще до официального объявления об аресте царя и, скорее всего, был написан вскоре после его отречения от престола.

Радость, великая радость горитВ сердце воскресшем народа!Клич наш победный весь мир облетит:Братство, любовь и свобода!Братья! Свободная Родина намСчастья дороже и жизни!Слава России свободным сынам!Слава великой Отчизне!Свет возрожденья гордо несетВольное братство народа!Наш триединый могучий оплот —Братство, любовь и свобода![124]

«Триединый оплот» сменял уваровскую триаду. «Братство, любовь и свобода» ставились вместо прежних «православия, самодержавия и народности». Как понимать новые слова, мало кто знал, их смысл для большинства россиян был неясен или, по крайней мере, ничего не говорил ни уму, ни сердцу. Интерпретации могли быть самыми различными. И результаты этих интерпретаций — тоже. Ждать оставалось недолго.

…Девятого марта, в половине двенадцатого дня, Николай II вернулся домой, в Царское Село. Радость предстоящей встречи омрачалась разительно изменившейся за несколько дней обстановкой. «На улице и кругом дворца внутри парка часовые, а внутри подъезда какие-то прапорщики!» — записал он в дневнике. С тех пор покидать Александровский дворец без ведома Временного правительства Николай II не мог. Его жизнью распоряжались бывшие враги. В новых условиях, воссоединившись с семьей, отрекшийся самодержец стал уничтожать свои письма и бумаги, как и Александра Федоровна, очевидно опасаясь их попадания в руки политических недоброжелателей. Большинство тех, кто ранее заискивал перед самодержцем, ловил его благосклонный взгляд и улыбку, покинули своего еще вчера могущественного владыку. Даже такой резкий человек, как великий князь Николай Михайлович, вынужден был признать, что после отречения, в течение сорока восьми часов, царская чета была покинута не только высшими сановниками, чинами Двора и членами Государственного совета по назначению, но и многочисленной свитой, представители которой думали только об отличиях и доходных местах. Так же повела себя большая часть губернаторов России. В царскосельском заточении с царской семьей остались только самые верные придворные и слуги.

Вместе с ними Николай II совершал прогулки по парку, работал на свежем воздухе, устраивал огород, читал и беседовал. Они помогали ему переносить унижения домашнего ареста. Постепенно сложился распорядок дня. Обычно семья вставала в восемь часов утра, молилась, пила чай (первоначально — без больных детей, еще не выходивших из своих комнат). Гулять разрешалось два раза в день: с одиннадцати до двенадцати часов утра и с половины третьего до пяти часов дня. Николай II всегда пользовался правом на прогулку. Обед, занятия с детьми, чтение для себя и вслух — в семейном кругу, вот, собственно, все дела, которые он мог себе позволить.

В половине второго дня традиционно проходила смена караула. Оба офицера — бывший и вступавший на сутки начальники караула приходили к Николаю II, который принимал их иногда вместе с супругой. Здороваясь, Николай II неизменно обменивался с пришедшими рукопожатием. Но однажды случилось непредвиденное: заступавший на должность начальник караула отказался принять протянутую бывшим самодержцем руку, якобы крикнув: «Ни за что на свете!» По воспоминаниям графа Бенкендорфа, в ответ Николай II спросил: «Что вы имеете против меня?», после чего офицер растерялся, повернулся и вышел. Камердинер Александры Федоровны А. А. Волков передает этот случай с иными подробностями. Согласно его рассказу, Николай II, после демонстративного поступка караульного офицера, подошел к нему, положил на плечо руку и ласково спросил:

— За что же, голубчик?

— Я из народа, — был ответ. — Вы не хотели протянуть народу руку, не подам ее и я.

Быть может, Волков и Бенкендорф рассказывают о разных случаях, но как бы то ни было, приходится констатировать: в царскосельский период заточения публичное проявление неуважения к Николаю II имело место. В конце июня 1917 года полковник Кобылинский даже попросил царя «не давать руки офицерам при посторонних и не здороваться со стрелками. До этого, — записал царь в дневнике, — было несколько случаев, что они не отвечали».

В течение марта — июля Николай II имел возможность несколько раз встречаться с А. Ф. Керенским, с первых дней февраля и до прихода к власти большевиков остававшимся одним из главных действующих лиц революции. Керенский, как и большинство представителей русского образованного общества тех лет, не считал царя ни волевой личностью, ни самодержцем. По его мнению, это был заурядный, замкнутый, слабый, почти автоматически исполнявший чужие желания человек, подчинявшийся жене, которая в критические моменты оказывала на него подавляющее влияние. С таким человеком он в качестве нового министра юстиции и встретился впервые 21 марта. Пройдя через все комнаты, кратко переговорив с царем, он представил обитателям Александровского дворца нового коменданта и приказал арестовать А. А. Вырубову. Ближайшая подруга Александры Федоровны навсегда покинула царскую семью, которая более десяти лет была и ее семьей… Анну Александровну отвезли в Петроград, а на следующий день из Думы перевели в Петропавловскую крепость. Так начались ее тюремные мытарства.

Свою чашу унижений вынуждены были испить и оставшиеся в Александровском дворце. 27 марта Керенский приехал в Царское Село вновь. Он попросил царя и царицу ограничить их встречи друг с другом временем еды и даже с детьми сидеть раздельно. Николаю II он объяснил это тем, что необходимо держать в спокойствии Совет рабочих и солдатских депутатов. «Пришлось подчиниться, во избежание какого-нибудь насилия», — записал в тот же день в дневнике царь. Сам министр в мемуарах мотивировал свой поступок тем, что на время расследования действий ближайшего окружения императрицы необходимо было оградить Николая II от влияния супруги — «на случай их вызова в качестве свидетелей». Благие пожелания Керенского, разумеется, не могли встретить сочувствия в царской семье (хотя он и полагал, что раздельное проживание Николая II и Александры Федоровны благотворно сказалось на царе: «Он воспрял духом и стал гораздо бодрее»). Подобные приказы оскорбляли достоинство пленников, вынужденных безропотно исполнять любые предписания Временного правительства. А газеты с умилением писали, как «А. Ф. Керенскому приходится вникать во все подробности узников Царскосельского дворца», — замечая, что даже увольнение поваров и судомоек не обходится без его санкции. Министр юстиции, решающий вопросы увольнения придворной прислуги, — это действительно достойно умиления.