Джойс - Алан Кубатиев

Нино Франк одно время бывал с Джойсом больше, чем остальные, — Джойс предложил ему перевести «Анну Ливию Плюрабель» на итальянский. Основание было сформулировано крайне интересно: «Следует сделать это, пока жив хоть один человек, понимающий, что я пишу, — это я сам. Однако я не гарантирую, что через два-три года я все еще буду в состоянии это делать». Очевидно, имелось в виду понимание. Франк пытался доказывать, что итальянский язык не подходит для пун, что невозможно перевести эту главу на итальянский, но не преуспел; дважды в неделю они сидели над текстом, и Джойс работал над звучностью, ритмом, словесной игрой, а Франк пытался отстаивать смысл, которым Джойс нередко пренебрегал. Франк напомнил ему о сонете Петрарки, где перечисляются итальянские реки, и Джойс немедленно принялся строить текст вокруг него, хотя и с другими названиями. Итальянскому он почему-то благоволил; английский ритм уступал место итальянскому.

Появился еще один переводчик, Жорж Пелорсен, которого Жан Пулен попросил перевести для журнала «Мезюр» сборник «Яблоки по пенни». Джойс даже подружился с ним, но неумолимо требовал искать точнейшую эквиритмию при переводе. На все возражения Пелорсена Джойс отвечал печальными вздохами. Несколько раз Джойс вытягивал Пелорсена на прогулки с непредсказуемыми результатами: однажды потащил его в Нотр-Дам слушать проповедь. Священника звали отец Пинар; также называлось дешевое красное вино, и Джойса это страшно забавляло. Он тут же сочинил на арго сочный лимерик, затем гимн дешевому красному на старофранцузском и принялся громко его распевать. Визит в собор окончился почему-то за полночь в бистро.

Особые отношения связывали Джойса с Беккетом, несмотря на тягостную память о его роли в жизни Лючии. Хотя на присланную ему рукопись «Мэрфи» Джойс отозвался ехидным лимериком, но впоследствии поразил автора, цитируя по памяти большой кусок, почти целый эпизод. Беккет, правда, ответил ему таким же ехидным акростихом. Текст его балансирует между пародией и любовью, по-джойсовски перемешивая несколько языков и игру слов. Большинство биографов трудолюбиво переводят и пересказывают его на современном английском, но Беккет главным образом любовно-иронически обыгрывает там девиз Стивена Дедалуса «Молчание, изгнание, мастерство».

Они на диво мало говорили о литературе — Джойс со все большим отвращением относился к таким беседам. Немногим, что он еще отстаивал и о чем спорил, были «Поминки по Финнегану». Одной посетительнице, которую он почему-то принял, Джойс даже прочел отрывок из книги, на что она с удивлением сказала: «Но это же не литература!» «Это была литература», — ответил Джойс, имея в виду то, что она слушала его чтение. Он много раз повторял, что его слово вернулось к музыке и именно так его следует воспринимать. «Одному Богу известно, что означает моя проза. Но она приятна уху». Другой английский гость сказал, что его текст — смесь музыки и прозы. На что Джойс строго ответил: «Это чистая музыка».

Тогда же прозвучал знаменитый вопрос: «Почему вы написали книгу таким образом?»

Не менее знаменитый ответ последовал мгновенно:

«Чтобы следующие триста лет критикам было чем заняться».

Максу Истмену Джойс говорил: «Я требую от своего читателя посвятить моим текстам всю свою жизнь». В шутку и всерьез он ищет идеального читателя «Поминок…» среди «страдающих идеальной бессонницей».

С первых написанных им строк Джойсу приходится воевать за свое видение мира, свой способ отражения, за темы и сюжеты. Все добивались простоты — Джойс отстаивает сложность. Все воспевают уникальность — Джойс ищет и находит все, что говорит о вечном круговороте лиц и положений. Нераздельность формы и содержания с ритмом и звуком, то, что выстраивает зрелую поэзию Элиота в замечательное творческое явление, Джойс отыскал и воссоздал в прозе намного раньше. Та деформация языка, которую предпринял он, описывая ночное бытие личности, мир сна и все его преображения, служила идее Джойса об истории, отбрасывающей тень, где события оборачиваются своими же комичными отражениями. Бороться приходилось и за нее. Книга подходила к концу, и это помогало Джойсу выстоять: бросать работу было нельзя.

Но фигурой мирового масштаба он все равно оставался. В 1938 году, пусть ненадолго, в его жизни появилась немецкая политэмигрантка Гизела Фройнд, социолог, искусствовед и фотограф, ученица Адорно, Мангейма и Норберта Элиаса. При Гитлере ей пришлось вместе с семьей эмигрировать во Францию из-за еврейского происхождения и социалистических симпатий. Там она занималась историей искусства, снимала и писала, ее фото проиллюстрировали ее же очерки о Северной Англии и потомках знатных английских родов. Гизела Фройнд сотрудничала со многими европейскими журналами, но наиболее известными ее работами стали снимки литературных знаменитостей Франции, Англии и Америки.

С Джойсом, которого она к тому времени знала и глубоко почитала, молодую немку познакомила Адриенн Монье, поселившая ее в своем доме и, по некоторым данным, ставшая ее любовницей. Идея отснять и Джойса возникла сама собой. Сильвия Бич и Адриенн, в сущности, ввели Фройнд в обширный круг знакомых писателей, поэтов и критиков. Они же уговорили Джойса, панически боявшегося фотовспышек и прожекторов, неизбежных при работе с низкочувствительной тогда цветной пленкой. Больные глаза могли не выдержать такой нагрузки. Неохотно сдавшись их обещаниям сделать все щадящим образом, Джойс принял Фройнд и компанию еще в квартире на рю Эдмон Валантэн. С собой они привезли маленький проектор, складной экран и коробку тщательно отобранных цветных и черно-белых слайдов. Норе, которая тоже без особого энтузиазма отнеслась к этой фотосессии, было клятвенно обещано, что Джойса не задержат и не переутомят. Усадив его как можно ближе к экрану, ему показали современников — Роллана, Колетт, Арагона, Монтерлана, Валери, Жида и многих других. Больше часа Джойс вглядывался в них, иногда трогал и обводил пальцем изображения, но не сказал ничего. Лишь глубоко вздыхал, явно волнуясь.

Свет выключили. Джойс помолчал и сказал:

— Они великолепны. Когда вы хотите снимать меня? Разумеется, не в цвете. Мои глаза этого не выдержат.

Перехватив инициативу, он повел себя как опытный продюсер — усадил всех за стол и помог набросать план фотосессии «Джеймс Джойс в Париже». В сущности, снимки должны были стать частью рекламной кампании «Поминок по Финнегану» и центром становилась книга. Эжен Жола был приглашен на следующий день, чтобы участвовать в съемках в качестве персонажа снимка, где они с Джойсом работают над корректурой «Поминок…». Потом Джойс предложил серию снимков на фоне интерьера «Шекспира и компании» и с присутствием Адриенн. Но это вряд ли был приступ великодушия: Джойс прекрасно знал, что английские и американские читатели связывают их с Сильвией имена — ведь это она бесстрашно издала «Улисса» в 1922 году, а французы помнят, что французский перевод выпустила Адриенн Монье. Нелишне было еще раз напомнить, что он издается, несмотря ни на что, и что он автор великой книги. А для ублажения общественной морали, которую наверняка должно было потревожить воспоминание о скандале вокруг «безнравственного» Джойса, решено было завершить сессию домашними снимками Джойса-патриарха, отца семейства, в окружении жены, сына и внука — Гизела назвала это «человеческим миром большого писателя, практически скрытого дымовой завесой эрудированной литературной критики».