Катастрофа - Валентин Лавров

Но, как бы то ни было, после расставания этого резко меняется настроение Ивана Алексеевича. Посольство он больше не посещает, о желании вернуться в дневнике и письмах не пишет. Продолжает— с малой интенсивностью — переписываться с Телешовым, последнее бунинское письмо помечено 15 сентября 47-го года.

В этих письмах он восхищается творчеством А. Твардовского и К. Паустовского, но больше пишет о своей нищей старости да бронхите, об остром малокровии и ужасной одышке. За каждой строкой читается неизбежная мысль о скором «освобождении».

Осенью 46-го года, когда про Бунина кое-кто поговаривал, что он «переметнулся к большевикам», а Николай Рощин, уезжавший в СССР, прямо заявил, что «замечательный писатель тоже собирается в Россию», в Париж из США приехал старый друг Мария Самойловна Цетлин.

Она была в курсе всех событий и всех разговоров, как говорят профессиональные разведчики — «владела обстановкой».

Не без раздражения она заявила Бунину:

— Раз вы без России жить не можете — уезжайте. Правда, я не уверена, что вы получили бы дворец у Никитских ворот, как ваш друг Пешков, но в Сибирь угодили бы наверняка. Или какие- нибудь «вредители» насыпали вам порошок в кашку. Вредителей, понятно, разоблачили бы, а вас с почестями похоронили на Новодевичьем. — И она в сердцах повернулась к Вере Николаевне, которая смотрела на нее с обожанием: только что гостья преподнесла ей дорогие подарки — несколько платьев, осенние туфли, отличное нижнее белье.

Впрочем, в отношениях с Иваном Алексеевичем трещины у нее не возникло. Она очень о нем заботилась, предложила организовать подписку денег в его пользу (врачи настаивали на поездке Бунина на юг), но он отказался: «Стыдно, сейчас все русские в Париже живут бедно!» Иногда с шутливой укоризной спрашивала:

— Говорят, вы много шампанского стали пить? Осторожней надо, этот напиток для почек не очень хорош. Ну, а Симонов как — не записал вас в большевики? Уж вы с ним прямо-таки друзьями стали.

Она часто навещала Буниных. Каждый раз приносила подарки— американскую рубашку с пуговицами на воротничке («ба- тендаун»), сигареты «Кэмел», мягкие ботинки без шнурков («мокасины»), несколько отличных галстуков. Расстались они в конце ноября — друзьями. Вера Николаевна даже всплакнула, а Мария Самойловна неожиданно блеснула эрудицией.

— Помните, Иван Алексеевич, — говорила она, ласково глядя Бунину в лицо, — Толстой сказал: «В случаях сомнения — воздерживайся!» Послушайте этого мудрого человека. Воздержитесь от необдуманных шагов. А ваши друзья в США вас не забудут. Если не хотите ехать к нам, то мы станем оказывать вам помощь здесь. Не дадим вам пропасть!

Бунин растрогался, они долго обнимались, а шофер во второй раз пришел в квартиру — Цетлин куда-то опаздывала.

Они виделись последний раз в жизни. Очень скоро они станут врагами — до конца своих дней.

5

— Жизнь у меня теперь очень интересная, — горько усмехался Бунин. — Она состоит из сплошных головоломок: где взять деньги, чтобы заплатить доктору? На что купить лекарства? Или, вот, совсем пустяк: на какие шиши питаться? Про такую роскошь, как новые шнурки для совершенно старых ботинок, я не говорю: подвяжусь медной проволочкой.

Бунин бросал саркастический взгляд на жену и продолжал веселиться:

— А что ты, Вера, думаешь? Это может в моду войти: впервые нобелевский лауреат свои ботинки зашнуровал, нет, запроволочил чем-то медным!

Вера Николаевна, готовая вот-вот разреветься, выдавливала:

— Может, Марку Александровичу написать?

Бунин отмахивался руками, словно от назойливой мошкары, торопливо, словно уговаривая самого себя, произносил:

— Нет, нет! Только не это. Устал унижаться. Лучше удавлюсь. Еще мой покойный батюшка, царство ему Небесное, учил меня: «Запомни, Иван, самая дорогая помощь — это когда она бескорыстная»

— Да, Ян, ты совершенно прав! — покорно соглашалась Вера Николаевна, уже совершенно высохшая от постоянного недоедания. — Ты — великий писатель и всегда должен помнить об этом. Ты не имеешь права терять своего достоинства. Я… я сама… кое-чего придумаю.

Бунин недоверчиво смотрел на жену, не понимая, что такое она может придумать: продавать уже нечего, а других ресурсов у них не было.

В полдень Вера Николаевна отлучилась на час. Вернулась, держа в руках целую сумку еды. Бунин ахнул:

— Откуда это: хлеб, кусок мартаделы, селедка, пачка чая и сахар?

— Бог послал! — туманно отвечала жена.

Но Бунин не очень долго терялся в догадках: на руке Веры Николаевны отсутствовало… обручальное кольцо. «Господи, до какой нищеты дожили!» — он обнял жену, не удержался, заплакал.

* * *

Ночью, проснувшись, Бунин заметил, что жены на привычном месте нет. Взволнованный, забыв надеть даже шлепанцы, он растворил дверь в гостиную. Вера Николаевна сидела за столом и что-то писала. Увидав мужа, вздрогнула и сунула лист под книги, лежавшие рядом.

— Вера, что ты ночью здесь делаешь? Пожалуйста, покажи, что спрятала, — Бунин говорил как никогда мягко. Вера Николаевна вздохнула, протянула ему исписанную страницу:

— Ян, только не сердись…

Он читал, и его лицо заливала краска: было одновременно и стыдно, и горько. Вера Николаевна сама обращалась к Алданову, молила о помощи.

— Верочка, голубка, не надо! — он разорвал листок. — Я напишу. Пойдем спать.

Закусив губу, он поутру торопливо (как чашу горькую принимал!) писал:

«Милый, дорогой Марк Александрович, спешу вам ответить, горячо поблагодарить вас за ваши постоянные заботы обо мне и попросить передать Соломону Самойловичу Атрану, что я чрезвычайно тронут им и шлю ему мой сердечный поклон. Буду очень рад познакомиться с ним, когда он будет в Париже. Ваше сообщение (о сборе денег в США для Бунина. — В.Л.) чрезвычайно обрадовало меня, хотя эта радость смешана и с большой грустью, с боязнью, что, может быть, и не осуществится доброе намерение Соломона Самойловича. Ведь вы говорите, что могут быть какие-то «влияния» на него. Что ж — очевидно, на свете все может быть, век живи — век учись!.. Моя история, т. е. что некоторые в чем-то обвиняют меня… эта история похожа на самый нелепый, дикий сон… Что до моего материального положения, то вы его знаете лучше Столкинда. Жить чуть не на краю могилы и, сознавая свою некоторую ценность, с вечной мыслью, что, может быть, завтра у тебя, больного вдребезги старика, постыдно, унизительно доживающего свои последние дни на подачки, на вымаливание их, не будет куска хлеба, — это, знаете, нечто замечательное! Вы говорите о Цвибаке: у него моих капиталов осталось теперь всего 150 долларов, — на днях пришлось взять 200,— и никаких «сборов» он больше уже чуть не год не делает, да, конечно, и не будет делать — есть ведь всего 5–6 человек, которые кое-что дали ему для меня в прошлом году, и не думаю, что будет ему приятно снова клянчить на мою подлую, нищую старость…»

Так кто же они — «благодетели» Бунина?

С.С. Атран — чулочный фабрикант. И.Я. Столкинд еще в дореволюционные времена на Пятницкой улице в Москве, в доме № 74, владел фабрикой «механического производства обуви» со 125 рабочими. Наследники Столкинда и по сей день занимаются делами благотворительности.

Что касается Цвибака, то, перебравшись в США, он тесно сотрудничал с антисоветскими организациями, многие годы был главным редактором просионистской газеты «Новое русское слово».

Подобная благотворительность — это паутина, которая налипает на жертву, лишая ее самостоятельности, подчиняя своей воле. Вот почему Бунину пришлось говорить об «истории» — жуткой и поучительной…

* * *

«Все-таки самое страшное на земле — человек, его душа.

И особенно та, что, совершив свое страшное дело, утолив свою дьявольскую похоть, остается навсегда неведомой, не пойманной, не разгаданной», — это из «Страшного рассказа», который Бунин написал в 1926 году.

Когда он окончательно смирился с тем, что жалкий остаток своих дней придется влачить на постылой чужбине, эта самая дьявольская сила разверзла гнусную пасть.

6

Размягченный жарким июльским солнцем, умиротворенный тишиной парижских улиц, ибо французы оставались верны привычке летом уезжать на вакации, Бунин тоже отправился на природу. Нет, не на Средиземноморское побережье и даже не на отсутствующую дачу, а всего лишь в соседний Булонский лес. В кармане лежало несколько франков, на которые можно было купить газету и стакан дешевого бордо.

Вера Николаевна оставалась дома и с иголкой в руке чинила мужу рубаху, купленную еще в декабре 1933 года. Она не успела залатать подмышкой, как муж вернулся. Он был бледен, судорожно расстегивал воротник крахмальной рубахи и дышал прерывисто. В руке у него была газета, которую он в сердцах швырнул на пол.

— Ян, что случилось? — Вера Николаевна со страхом смотрела на мужа. — Не волнуйся, сядь. — Она схватила с полочки пузырек. — Вот, от сердца, прими…