Плаха да колокола - Вячеслав Павлович Белоусов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Всё понял?
— Понял, — подмигнул тот, — простучу, кому надо, не доживёт эта крыса до своего освобождения.
— Надо будет тщательно разобраться, прежде чем свой приговор вершить станем, — скрипнул зубами Турин. — Подождём, когда выйдет на волю Камытин, тогда устроим свой справедливый суд подлюге.
ХIII
Когда утром Павел открыл глаза, на столе дымился горячий чай, а Татьяна крутилась у зеркала, подкрашивая реснички.
— Готова, дочь Попова! — вскочив, зацеловал он её.
— Попова, ну и что! — с задором улыбалась она.
— Не боишься замёрзнуть?
— И думать перестань, завтракай, и побежим, а то без нас пароход уйдёт.
День удался на славу, не ветреный, но в зале Зимнего театра оказалось столько народу, что не продохнуть. Они с трудом нашли свои места и застеснялись собственных простеньких одежд: нарядные вокруг фыркали дамы и пыжились кавалеры.
— Туда смотри! — чтобы совсем не смущать её, указал он на сцену. — Там приговор объявлять будут.
— Со сцены?
— Ага.
— Мне что-то страшно, Паша. Уж больно всё близко.
— Кого бояться-то? Ты в партер глянь. Там сидят эти… подсудимые.
— Там?! — взглянула и побелела она от страха. — Это их расстреляют?
— Да тише ты! Не будут их стрелять. Если и выпадет кому, то только зачитают по бумаге, и всё. А стрелять ещё не скоро. Им право на обжалование предоставлено. Славку родишь, а они ещё живы будут.
— Много их как! — не утерпела, снова кинула испуганный взгляд в партер она, слегка подрагивая. — Гляди, маленький-то, похоже, еврейчик, на колени встал, головой об пол бьётся, плачет и молится…
— Забьёшься тут, — оттащил он её назад.
— А ты смерти не боишься, Павлуш? — не унималась она.
— С чего это ты?! — вздрогнул и он.
— Нет, скажи правду, боишься?
— Я тифом в мальчишках болел. Все умерли в нашей деревне. И дед мой, и отец, и мать, даже бабушка, которая с печи никогда не слезала. Меня тоже закапывать в общую яму понесли, а я глаза открыл. Санитарка плакала, твердила, что теперь я заговорённый и никогда не умру.
— Так уж и не умрёшь, — улыбалась она. — А я умру.
— Мы вместе умрём, а санитарка та — дура; после в деревне ещё живые отыскивались, Тоська, сестра моя, тоже уцелела.
— Значит, боишься смерти? — лукаво сощурилась она.
— Конечно. Но мы с тобой умрём вместе.
— Это почему?
— Потому что любим друг друга больше всех.
— Вот дурачок, — ущипнула она его, повеселев.
Распахнулся занавес на сцене, стали выходить судьи, но перед ними выбежала группа полупьяных демонстрантов с плакатом. Оказывается, начальство приказало их выпустить перед приговором. Дурашливый мужичишка, их главарь, чудаковато запрыгал и истошно заорал на весь зал, как орал, наверное, на улице: «Смерть вредителям!.. Отщепенцев — к расстрелу!»
— Это не суд, Паш? — дрожа всё сильней, прижалась Татьяна к мужу, и глаза её совсем округлились от страха.
— Не суд, Тань. Это дурачки какие-то! Скаженные! Кто их пустил?
— Скаженные! Скаженные! — закричала она, тыча на прыгающих мужиков. — Вон! Вон, нечистая сила!
— Это придурок Усков с бондарного завода! — засвистел кто-то из зала. — Долой! В шею!
— Это смерть, Паша! — вдруг тихо произнесла Татьяна и, ойкнув, схватилась за низ живота, стала сползать с кресла на пол, в лице ни кровинки.
— Да что ты, Танюша? Что с тобой?! — рванулся к ней Павел, поднял на руки и заметался, не зная, куда бежать.
— Спаси меня, милый, — шептала она, — умираю…
— На воздух её тащи! — подтолкнул Павла к выходу кто-то. — На воздухе легче станет! И медики там на «скорой помощи».
Расталкивая любопытных, Павел бросился к выходу.
— Третья в обморок падает! — орали сзади. — Подохнем все в духоте! Требовали же вентиляцию наладить!
— Беременная она! — кричал Барышев с балкона, видевший всё это, он тоже рванулся вниз, но пока продрался, плутая по этажам, никакой «скорой помощи» и следа не было у подъезда.
— Родня, что ли? Увезли их, — посочувствовал кто-то.
— В роддом. Она за живот хваталась, — подсказал другой.
— Ну попадись мне этот чёртов Усков, я ему кишки пущу здесь же, — ругался Барышев, закуривая.
Милиционеры подхватили его под мышки, поволокли за угол, и спокойствие было восстановлено…
Через несколько часов в Зимнем театре председатель судебного заседания закончил оглашать приговор. Разобравшись, отпустили к этому времени и Барышева, тут и толпа повалила из театра. Барышев, расспросив про роддом, понёсся что было духу на Красную набережную. С моста сбежал, как учили, враз увидел Павла, согнувшегося на ступеньках здания. Охнул, закурил папироску и, уже не спеша, тяжело передвигая ноги, приблизился.
— Ну что? — присел рядышком.
— Дай закурить.
Барышев поднёс горящую спичку, не спуская глаз с его мокрого от слёз лица.
— Как там Татьяна?
— А я знаю?.. Меня выгнали, как привезли… её унесли. Кричала она, дядя Степан, ох как кричала!.. — И Павел, не сдерживаясь больше, зарыдал, ткнувшись головой в его колени.
Перед рассветом выглянула в дверь медсестра, старушка:
— Сидите ещё, мужики?
— Да уж искурили все, — ответил Барышев, Павел боялся двинуться, не то чтобы спросить.
— Ты отец?
— Отец рядом, я родственник.
— Ранёхонько заспешил на белый свет твой детёныш, папаша, — подошла старушка к Павлу, погладила его волосы, всплакнула. — Не захотел жить в этом мире.
Павел, дёрнувшийся ей навстречу, зашатался и упал бы, не подхвати его Барышев.
— А мать, мать жива?
— Татьяна Андреевна в тяжёлом состоянии, но жить будет, у нас доктора умелые, чудеса творят. — И дверь захлопнулась. — Шли бы, сынки, домой.
— Вон они, ваши чудеса, — рванулся к двери Павел и забарабанил кулаками. — Отдавайте мне сына!
— В своём уме, папаша, — не открывая, ответили ему. — Моли Бога, что мать спасли.
— Крепись, Павел, — обнял его Барышев, утирая слёзы с глаз, оторвал силком от двери, увлёк за собой с лестницы. — Вы оба молодые, крепкие. Наражает тебе Татьяна кучу ребятишек, и Славок, и Сашек… Береги только её от таких вот судов.
— Боялась она туда идти! — стонал Павел. — Чувствовала плохое…
— Успокойся, сынок, — поддерживал его Барышев. — Мне тоже несладко. Я ж её в этот город привёз, с меня тоже родительский спрос будет. А что отвечать?..
— Не хотела она идти… Это я во всём виноват! — твердил, не переставая, Павел.
— Да в чём же твоя вина, голова дубовая! — успокаивал его Барышев. — Тут вон забегаловка имеется. И народ, смотрю, уже крутится. Пойдём, помянем твоего сынка да пожелаем выздоровления Татьяне.
Они завернули в светящееся с ночи шумное заведение, нашли свободный столик, Барышев спросил подбежавшего молодца:
— По мерзавчику[121], наверное, мало будет?
Тот
