Книга о музыке - Юлия Александровна Бедерова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как строится взаимодействие дирижера и оркестрантов? Дирижер должен быть диктатором? — Я либеральный дохлый интеллигент, европейски ориентированный, который так не может и не хочет, не диктатор, а все-таки сотрудник, мы вместе делаем одно дело. Все эти вот слюни интеллигентские — это я. Но я много общался с оркестрантами и сделал свои выводы: многие оркестранты, особенно начинающие, любят с апломбом говорить от лица всех оркестрантов мира. При этом двое музыкантов, которые работают в одном оркестре 20 лет и у них, казалось бы, полное взаимопонимание, могут говорить одновременно разное. Один скажет: «Нам просто надо, чтобы в любой момент глаза поднял от партии, от нот, и видно было, какая доля. Идеально, если будет робот стоять, еще лучше. А вот эти все ваши флюиды — да ну. В нотах все написано, мы сами вообще-то музыканты, значит, сыграем музыкально». Другой, не менее авторитетный оркестрант из того же оркестра скажет: «Да зачем нам эти „eins, zwei, drei“? Мы что, сами считать не умеем? Вот я поднимаю глаза от нот и вижу вот эту дурацкую сетку, зачем мне это надо? Мы сами считать умеем. А ты покажи, что тебе нужно вообще, ты вдохни что-то в музыку, ты же музыкант! Мы сами посчитаем, а ты сделай как интерпретатор. Мы играли эту же симфонию вчера с одним дирижером, завтра сыграем с другим, все эти ноты мы сто раз играли, а ты сделай по-своему, чтобы нам было интересно, зажги нас». Оба музыканта уверены, что все думают так же, как они, и еще что за две, максимум три минуты они всегда поймут, что за дирижер встал за пульт перед ними. На самом деле, какой бы ты ни был гениальный Ойстрах, Менухин или кто угодно, ничего ты за три минуты не поймешь. У замечательного музыканта может быть стресс, или он просто жутко плохо играет, а вообще-то он гениален, или, наоборот, человек много занимался, и кажется, он виртуоз, а на самом деле ему это стоит таких усилий, что ты потом с ним наплачешься. За три минуты ничего нельзя понять. Тем более про дирижера. Что-то можно понять хотя бы за цикл, за весь процесс от первой репетиции, на которой читали вместе ноты, если ноты еще не прочитаны, до генеральной репетиции и самого концерта или спектакля, желательно, чтобы их было несколько. Это работает и для публики, и для оркестрантов.
Дорогого стоит, когда, например, оркестранты в конце репетиции подходят и что-то еще спрашивают, хотя время репетиции закончилось, а дома ждут некормленые кошки и собаки, бабушки, мамы, папы, дети. И ты понимаешь, что, видимо, им интересно. А бывает, что все неплохо, делаем общее дело, а время кончилось, и все побежали.
У оркестрантов есть право голоса? — В процессе репетиций, чтобы не затягивался процесс, как правило, нет. Все понимают, что время не резиновое. Но есть дирижеры, которым и вопрос не задашь: это люди, воспитанные так, что дирижер — это демиург, и как он скажет, так и будет, и спросить у него, почему он так хочет, нельзя. Есть другие, например Владимир Михайлович Юровский, мыслящий, рефлексирующий музыкант, стоит с музыкантами после репетиций бесконечно, часто весь его перерыв уходит на общение, он не успевает отдохнуть, потому что музыканты один за другим к нему подходят с вопросами. Он всегда может объяснить, почему он хочет что-то делать так или иначе. Ты можешь быть с ним не согласен, но ты понимаешь смысл.
Последнее слово всегда за дирижером? — Да, хотя музыкант может просто не мочь сыграть так, как просит дирижер. Может быть, дирижер просит какой-то бред, может быть, у музыканта не хватает квалификации. Многое зависит от уровня коллектива, дирижера и отдельных музыкантов. Есть выражение: «Не бывает плохих оркестров, есть плохие дирижеры», но это всего лишь слова. Если в оркестре сидят студенты, которые не все умеют, но хотят вырасти, и дирижер хочет и может им помочь, — у них что-то получится. А если у подавляющего большинства нет никакого желания играть лучше, чем они играют, то можно обвинить дирижера в том, что он не смог их зажечь. Но это обвинение висит на ниточке: может быть, это люди, которых нельзя зажечь, или так сложилась жизнь у коллектива, что его можно только закрыть. Бывают разные ситуации. Как правило, в любом коллективе все достаточно неоднородно: кто-то сидел-сидел, потом вошел в другой коллектив, очень хорошо там прижился и оказался хорошим музыкантом. В этом смысле плохих оркестров, действительно, не бывает: не может быть, чтобы все музыканты в коллективе были плохие.
В любом случае отношения дирижера с оркестром могут сложиться очень по-разному. Иногда коллеги говорят: «Наш оркестр — одна большая семья». Я здесь осторожнее: эти отношения — они рабочие. Но в них, во-первых, есть элемент какой-то дружбы, и во-вторых, возможно чувство, о котором знал, например, Ираклий Андроников, когда говорил: «Танеев не кастрюли паял, а симфонии писал». Мы действительно не кастрюли паяем вместе, что тоже, кстати, отлично может объединять людей. Но после классного спектакля или концерта, когда музыка заканчивается, ты стоишь за пультом, опускаешь руки вниз, смотришь на музыкантов и у многих видишь в глазах что-то такое: «Может быть, не так уж плохо, что я тут сижу и пилю скрипку. Может, бывает в жизни и похуже».
Дирижерская палочка — это продолжение руки? — Тут важно другое: ты ноль без палочки или ты что-то из себя представляешь, с палочкой или без. Дирижеров, которые орудуют палочками, есть и было пруд пруди. Палочка абсолютно необязательна. Но иногда так удобнее. Например, в Новосибирском театре, а это огромный театр, где-то в глубине перспективы, на сцене на
